Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Поэтому не станем особенно удивляться тому, что после приезда из Норвегии в 1936 году, завершив окончательный вариант первых фрагментов будущей книги (первоначальное предисловие к «Исследованиям», отброшенное Витгенштейном и опубликованное его душеприказчиками в книге «Культура и ценности» — мы рассмотрим его в последней главе книги, — носит откровенно исповедальный характер), почувствовал потребность очистить душу. Это был жест в духе «Искусства и ответственности» Бахтина, текста, который мы уже неоднократно цитировали («За то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью»). Возможно также, что Витгенштейн предчувствовал надвигающиеся зловещие перемены в общественной жизни (в 1936 году началась гражданская война в Испании, в 1937 — большой террор в России, в 1938 году немцы захватили Австрию (см. следующий раздел), в 1939 началась Вторая мировая война) и хотел предстать перед ними с чистой душой, с душой, не отягощенной грехами.

Как бы там ни было, с «римской прямотой» в ноябре 1936 года Витгенштейн разослал письма наиболее близким друзьям — в их числе были, конечно, Френсис Скиннер, Морис Друри, Пауль Энгельманн, Джордж Эдвард Мур, Роланд Хатт (близкий друг Фрэнсиса Скиннера, с которым Витгенштейн познакомился в 1934 году) и Фаня Паскаль (у которой он учился русскому языку — см. следующую главу), — где просил позволения у каждого встретиться с ним для особого разговора. Из всех писем сохранилось только письмо Муру. В нем Витгенштейн в частности писал:

Кроме того, разного рода вещи произошли внутри меня (я имею в виду, в моем сознании). Я бы сейчас не хотел о них писать, но когда я вернусь в Кембридж, что я намереваюсь сделать за несколько дней до Нового года, я надеюсь, Бог позволит мне поговорить с Вами о них: мне также потребуется Ваша помощь в некоторых сложных и серьезных проблемах [Wittgenstein 1997:283].

Рождество Витгенштейн провел в Вене, где исповедовался Энгельманну и другим наиболее близким друзьям (возможно, Хензелу). Энгельманн, однако, в своем мемуаре хранит полное молчание об этом эпизоде, по мнению Рея Монка, Энгельманн уничтожил это место в своих записях [Monk 1990: 368].

Перед Новым годом Витгенштейн, как и обещал, приехал в Кембридж. Из всех кембриджских исповедников воспоминания об этом событии оставили только Роланд Хатт и Фаня Паскаль.

Друри сообщил лишь то, что Витгенштейн читал свою исповедь ему, а также Муру.

И для Роланда Хатта, и для Фани Паскаль исповедь Витгенштейна была тяжелым переживанием. В случае с Хаттом дело происходило в кафе, Витгенштейн сидел напротив него и перечислял свои грехи громким монотонным голосом. Те грехи, которые вспомнил Рональд Хат, заключались в следующем. Первый был связан с неким американским знакомым, который внезапно умер. Когда их общий друг рассказал Витгенштейну эту новость, Витгенштейн повел себя так, как будто для него это была страшная новость, хотя на самом деле он уже знал о смерти этого знакомого. Другой эпизод связан с Первой мировой войной. Здесь Витгенштейн рассказал о своей трусости: когда командир приказал ему перенести бомбы под мост через ручей под огнем противника, он почувствовал страх. Витгенштейн победил свой страх, но сознание первоначальной трусости мучило его все годы.

О том, как происходила исповедь с Фаней Паскаль, лучше не расскажет никто кроме самой мемуаристки:

Это случилось после возвращения Витгенштейна из Норвегии […]. Однажды утром он позвонил и спросил, нельзя ли ему увидеться со мной; а когда на мое сомнение, так ли уж это срочно (по-моему, болел кто-то из детей), мне было сказано, что срочно и ждать не может, я вспылила: «Если бы такие вещи могли ждать!» Помню, как смотрю ему в лицо через стол. «Это именно такая исповедь». Часто ли воспоминанию о душевном состоянии сопутствуют физические признаки? Теперь я готова поклясться, что он не снимал макинтоша, застегнутого на все пуговицы и сидевшего на нем прямо и отталкивающе. […]

«Я пришел к вам с исповедью». С той же целью он только что побывал у профессора Мура. «Что сказал профессор Мур?» Он улыбнулся. «Он сказал: «Вы нетерпеливый человек, Витгенштейн»…» — «А вы разве не знали?» Витгенштейн пренебрежительно: «Не знал». Вспоминаются два «греха», в которых он исповедовался: первый касается его еврейского происхождения, второй — проступка, совершенного им в бытность сельским учителем в Австрии.

По поводу первого он сказал, что понял, что большинство знавших его людей, включая и друзей, воспринимают его на 3/4 арийцем и на четверть евреем (см. раздел 1.2 — В. Р.). На самом деле пропорция обратная, а он не предпринял до сих пор ничего, чтобы предотвратить это недоразумение […]

«Слегка еврей», — сказала бы моя бабушка. […]

Не представляю, знал ли он о том, что я — девочка-еврейка с Украины, изгнанная с родины погромами времен гражданской войны, с детством, отмеченным мрачной печатью антисемитизма царской России. Я очень хорошо понимала муки, которые может испытать еврей, принимаемый за нееврея. […]

Помню, что сказала ему: «Я еврейка, и я часто упускала возможность вовремя предотвратить проявления неприязни к евреям вообще. Но так или иначе, англичане проницательны. Я уверена, что они знают обо мне, наверняка они знают и о вас…» Я была растрогана, увидев его обнадеженным. […]

Самая болезненная часть исповеди шла в конце — оживший и требовавший откровенного признания травматический опыт. Хорошо помню, что в этот момент ему пришлось жестче контролировать себя, пока он кратко рассказывал о своем трусливом и постыдном поведении. В то недолгое время, когда он учительствовал в деревенской школе в Австрии, ему случилось ударить и ранить девочку из своего класса (в моей памяти остался только акт физического насилия, безо всяких деталей). Когда она пожаловалась директору, Витгенштейн стал отрицать свою вину. Это событие выделяется в его ранней молодости как переломное. Возможно, именно оно заставило его оставить учительскую стезю, приведя к сознанию того, что жить он должен один. Это тот случай, когда он солгал, навсегда отяготив свое сознание [Паскаль 1993: 122–125].

Витгенштейн рассматривал эти исповеди как своеобразное хирургическое вмешательство в свое сознание, в то время как оно требовало длительного консервативного лечения. К счастью, Витгенштейн сохранял чувство юмора. Так, он поехал в начале 1937 года в Норвегию и сломал там ребро. В письме Гильберту Патиссону он описал этот случай так: «Я думал сделать себе из него жену, но мне сказали, что секрет производства жен из ребер утрачен» [Monk 1990: 372]. Однако, как и во всем идя до конца, Витгенштейн решил искоренить свои грехи радикально, и исповедей ему казалось недостаточно. Он поехал в Оттерталь и просил прощения лично у тех учеников, которых он 12 лет назад наказывал или обижал, в частности, у дочери Пирибауэра, который в 1926 году «заложил» его полиции. Все это было мучительно для обеих сторон, но помогло мало, — весь 1937 год Витгенштейн чувствовал себя неважно. Он делал ошибку, достаточно типичную для большинства людей, страдающих тягостными депрессивными расстройствами. Ошибка эта заключается в том, что они психологический план своего состояния переводят в этический. То есть, искаженная информация, которая передается от нейронов к мозгу, составляющая физиологическую основу депрессии, на психологическом уровне воспринимается как чувство вины, отчаяния, собственной ничтожности или даже преступности, то есть психофизиологический план переводится в этический. Витгенштейн от этого, в разной степени, страдал практически всю жизнь. Однако, возможно, что именно это кристаллизовалось в его столь своеобразном философском творчестве, в частности, в идее о том, что этика невыразима или, в терминах его позднего учения, что индивидуальный язык невозможен. Витгенштейн много писал в поздних работах о том, что другой человек не может чувствовать твою боль. Известно, что страдание, испытываемое депрессивным человеком, очень трудно дать почувствовать другому человеку, который никогда не испытывал подобных страданий, и что очень часто поведение депрессивной личности кажется чудачеством, ее жалобы — капризами, ее душевная боль — пустым самокопанием, от которого нужно отключиться, «пересилив себя». Примерно так ведь и воспринимались исповеди Витгенштейна его «исповедниками», может быть, за исключением самых близких — Пауля Энгельманна, Фрэнсиса, Мориса Друри. И возможно, что все великие этические учения обязаны своим возникновением патологической совестливости их создателей.