Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Говоря в терминах последующих работ Витгенштейна, у выражений «Но я и не хочу играть лучше» и «Но я и не хочу вести себя лучше» — разная грамматика, то есть они по-разному сочетаются с другими выражениями. В частности, первое нормально сочетается с выражением «А, ну тогда все в порядке», тогда как для второго это сочетание неприемлемо. Данный фрагмент служит ярким примером методики и стилистики не только позднего Витгенштейна, но и всей поздней аналитической (лингвистической) философии. Здесь не употребляется специальная философская терминология. Язык предельно мягкий. И доказательство того или иного тезиса никогда не бывает логически формализованным, но всегда происходит при помощи конкретных примеров, взятых из обыденного языка.

И вот на чем я хочу настаивать, так это на том, что в то время как все суждения, имеющие относительную ценность, могут быть представлены как всего лишь суждения о фактах, при этом ни одно суждение о факте не может быть суждением, имеющим абсолютную ценность. Позвольте мне объяснить это. Предположим, что один из вас является неким всеведущим существом и поэтому знает обо всех движениях всех тел в мире, живых и неживых, и знает обо всех состояниях сознаний всех человеческих существ, которые когда-либо жили на свете, и, предположим, этот человек написал обо всем, что он знает, большую книгу; тогда эта книга содержала бы в себе описание всего мира; и вот я хочу сказать: эта книга не содержала бы ничего, что мы могли бы назвать этическими суждениями или чем-то, логически обозначающим такое суждение. Она могла бы, конечно, содержать все относительные суждения о ценности и все истинные предложения науки и фактически все истинные предложения, которые могли бы быть вообще сказаны. Но все факты, описывающие мир, как он есть, стоят на одном уровне и подобным же образом на одном уровне стоят все предложения [Витгенштейн 1989:103].

В этом рассуждении Витгенштейн типологически примыкает к серийной концепции английского философа Джона Уильяма Данна, построенной примерно в это же время (книга «Серийное мироздание» опубликована в Лондоне в 1930 году — [Dunne 1930]). Там, в частности, приводится такая парабола. Один сумасшедший художник захотел нарисовать всю картину мироздания. Он поставил перед собой холст и нарисовал все, что видел перед собой, но остался чем-то недоволен. На картине мироздания не хватало его самого. Тогда он отодвинул холст, нарисовал тот же ландшафт и себя, рисующего ландшафт. Но он опять был недоволен. На картине не хватало его, наблюдающего за собой, рисующим ландшафт. Пришлось вновь отодвигать холст и начинать все сначала. И так до бесконечности. Сходство между этой параболой и тем, что говорит Витгенштейн, в том, что обе концепции не допускают существования метавысказываний, то есть считают их стоящими на одном уровне с другими высказываниями. Как уже говорилось нами, эта позиция не была поддержана логиками XX века, строившими разветвленные метаязыковые системы — это прежде всего относится к таким логикам, как Альфред Тарский, Кларенс Льюис и Рудольф Карнап. Однако позиция Витгенштейна в чем-то глубже. Ведь серии метаязыков, во-первых, ведут к бесконечному регрессу, как показано в параболе Данна, а во-вторых, они не оставляют (будучи детищем логического позитивизма) места чудесному, мистическому. Витгенштейновская же концепция невысказанного оставляет ему место. В этом смысле позиция Витгенштейна является одновременно и консервативной и современной по отношению к культуре XX века. Консервативной она является формально, а современной — содержательно. Ибо XX век — это не только логический позитивизм и аналитическая философия. Это одновременно резкий взлет (по сравнению с XIX веком) мистической мысли — будь то концепции Р. Штайнера, Е. П. Блаватской и Н. К. Рериха, учение Г. И. Гурджиева, Д. Л. Андреева, алхимические прозрения Юнга, трансперсональная психология С. Грофа или распространенные в Европе эзотерические концепции Востока — суфизм, буддизм, даосизм, дзен. Само представление о книге, где записано все, что было, есть и будет, чрезвычайно характерно для художественной культуры XX века, например, для Борхеса с его загадочными энциклопедиями или для Маркеса, в романе которого «Сто лет одиночества» в конце появляется книга, где записана от начала до конца вся история рода Буэндиа.

Анализируемое рассуждение Витгенштейна вызывает также ряд вопросов. Первый связан с тем, что, по сути, всеведущее существо, о котором говорит Витгенштейн, — это так называемый «демон Лапласа», о котором известно, что за то время, пока он опишет всю вселенную, вселенная изменится — во всяком случае, так считается в релятивистски ориентированной философии физики [Рейхенбах 1962, Поппер 1983, Гейзенберг 1987].

Следующая проблема заключается в том, что логически, если универсальная книга должна иметь полное описание мира, она должна также содержать самое себя, что ведет к парадоксу, также характерному для культуры XX века. Так, Борхес в новелле «Скрытая магия в «Дон Кихоте», ссылаясь на Дж. Ройса, пишет:

Вообразим себе, что какой-то участок земли в Англии идеально выровняли и картограф начертил на нем карту Англии. Его создание совершенно — нет такой детали на английской земле, даже самой мелкой, которая не отражена в карте, здесь повторено все. В этом случае подобная карта должна включать в себя карту карты, которая должна включать в себя карту карты карты, и так до бесконечности [Борхес 1989: 213].

Наконец, третий момент, который не захотел учесть Витгенштейн, заключается в том, что полное описание мира должно было бы включать в себя не только реальные, но и воображаемые положения дел, не только истинные, но и ложные пропозиции. Отсюда логически следует, что в такой книге содержались бы также ложные, с точки зрения Витгенштейна, теории Этики, которые — но уже с точки зрения их создателей (Платона, Марка Аврелия, Эпикура, Сенеки, Спинозы, Канта, Шопенгауэра и т. д) — должны были бы иметь абсолютный смысл.

Развивая мысль о книге и ее содержимом, Витгенштейн далее пишет:

Если, к примеру, в нашей мировой книге мы читаем описание убийства со всеми его деталями, физическими и психологическими, то описание этих фактов не будет содержать ничего, что бы мы могли назвать предложениями Этики. Убийство будет находиться на том же уровне, что и всякое другое событие, например, падение камня. Конечно, чтение этого описания может нам доставить боль или гнев, или любую другую эмоцию, либо мы можем прочитать там о боли и гневе, причиненных этим убийством другим людям, когда они слышали о нем. Но это будут просто факты, но не Этика [Витгенштейн 1989:104].