Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Пожалуй, это единственное место «Лекции», где видно, что Витгенштейн находится под обаянием физикалистской концепции Венского кружка. В сущности, здесь он говорит о протокольных предложениях, то есть исходит из предположения, что большинство предложений реальной речевой деятельности суть предложения в изъявительном наклонении. С точки зрения позднего Витгенштейна, язык описывает не абстрактные факты, а языковые игры, или речевые действия, как говорят в современной теории речевых актов. То есть в «мировой книге» были бы, наряду с описаниями факта падения камня или убийства, реальные выражения боли («Ах, черт, как больно!»), угрозы («Я сейчас вышибу из тебя мозги, ублюдок!»), мольбы о спасении, вопрошания, клятвы и так далее. И в этом смысле высказывания Этики были бы невозможны, но по другой причине (см. ниже). С другой стороны, Витгенштейн не учитывает того (в духе своей ранней антипсихологической установки), что любой факт может стать событием только когда за ним кто-то наблюдает, и в этом смысле любое событие есть описание события [Руднев 1993] и, стало быть, первопорядковые «протокольные высказывания» о фактах представляют собой всегда чьи-то высказывания и поэтому на глубинном уровне являются второпорядковыми пропозициональными установками, содержательная часть которых не будет иметь истинностного значения. То есть, в сущности, информация, которая бы содержалась в «мировой книге» была бы информацией о мнениях свидетелей событий, а не о фактах. А поскольку это так, поскольку там не было бы истинностных высказываний о фактах, то они принципиально не отличались бы от псевдовысказываний Этики, примеры которых Витгенштейн приводит дальше:

Этика, если она вообще является чем-то, есть нечто сверхъестественное, а наши слова могут лишь выражать факты. […] Теперь давайте посмотрим, что бы могло предположительно выражать словосочетание «абсолютно правильная дорога». Я думаю, что это была бы такая дорога, по которой каждый, видя ее, с логической необходимостью должен был бы идти, или по которой было бы постыдно не идти. И сходным образом абсолютное добро […] это такое добро, которое все, как один, должны были бы совершать или ощущать грехом не совершать. И я хочу сказать, что такое положение вещей — это химера [Витгенштейн 1989: 104].

Здесь, как кажется, Витгенштейн допускает одну принципиальную с точки зрения его же поздней философии неточность. Говоря об абсолютно правильной дороге, он, похоже, незаметно для себя, подменяет географическое значение слова «дорога» этическим. То есть, говоря о дороге, по которой каждый должен идти, мы невольно представляем себе метафорический образ, вроде «дороги, которые мы выбираем», «он выбрал честную дорогу», «на свете много дорог», «нам любые дороги дороги», «дорога в жизнь». Эта подмена значений во многом обесценивает данный пример.

Далее. Представление об отсутствии абсолютных ценностей возможно только с позиций этического релятивизма и при отсутствии конфессиональной религиозности. То есть, например, добрый христианин скажет, что, во-первых, абсолютные этические ценности есть и они выражены в десяти заповедях Моисея и в Нагорной проповеди, и дело не в том, что они не высказываемы, а в том, кто их высказывает, в его этическом авторитете. Но если встать на позицию витгенштейновского релятивизма, то он безусловно прав и любая этическая ценность будет абсолютной только в том культурном контексте, в котором действует тот или иной этический кодекс. Эта «уорфианская» поправка, или антропологическая поправка, в 1930 годы, возможно, была бы Витгенштейном принята, поскольку в этот период на него повлиял Пьеро Сраффа и именно в таком «антропологическом» направлении (см. об этом выше в разделе 7. 1).

Далее Витгенштейн приводит три примера квазивысказываний, имеющих абсолютную ценность:

Я удивляюсь тому, что мир существует.

Я в безопасности, никто не может мне повредить, что бы ни случилось.

Я удивляюсь небу, каким бы оно ни было [Витгенштейн 1989: 106].

Витгенштейн считает подобные высказывания бессмыслеными. Бессмысленно удивляться существованию того, что и так существует, возможно ли быть в безопасности, что бы ни случилось, и удивляться не просто голубому небу или закату, а небу, каким бы оно ни было. По Витгенштейну, это прорвавшийся мистический опыт, который нельзя выразить в словах. В терминах «Философских исследований» можно сказать, что это высказывания, принадлежащие «индивидуальному языку» (private language), которые никто, кроме говорящего, не может понять, Рассуждения Витгенштейна вызывают два возражения. Во-первых, он не дает здесь критерия бессмысленности высказывания. По старому критерию, сформулированному в «Логико-философском трактате», высказывание бессмысленно, если оно не имеет значений истинности, то есть если оно ни истинно, ни ложно. Очевидно, что этот критерий не подходит к данным трем высказыванием. Они могут быть как истинными (когда говорящий правдиво говорит о своем внутреннем переживании), так и ложными (когда говорящий говорит неправду, то есть на самом деле он не чувствует себя в полной безопасности и т. д.). Второе возражение заключается в том, что, по нашему мнению, данные выражения не являются бессмысленными и с точки зрения обыденного языка (вероятно, именно эту точку зрения неявно принимает здесь Витгенштейн). Например, человек может чувствовать себя в состоянии абсолютной безопасности и говорить об этом в измененных состояниях сознания (ср. [Tart 1983]), например, во сне, в опьянении, под влиянием наркотиков, в состоянии маниакальной эйфории и т. д. Но, конечно, эти «разговоры» в измененном состоянии сознании будут разновидностью индивидуального языка.

Последний вывод Витгенштейна, следующий за справедливым, с его точки зрения, умозаключением, что все религиозные и мистические «дискурсы» представляют собой нечто бессмысленное, является в лингво-философском смысле пессимистическим:

Все мое стремление, и я полагаю, стремление всех людей, кто когда-либо пытался писать или говорить об этике или религии, было стремлением вырваться за границы языка. Этот побег сквозь стены нашей клетки совершенно, абсолютно безнадежен [Витгенштейн 1989: 108].

Пессимистичность этого вывода, как нам кажется, обусловлена тем, что к этому времени Витгенштейн еще не сформулировал четко понятия языковой игры — формы жизни, — понятия настолько универсального, что в него вошли бы и бессмысленные с точки зрения ортодоксальной позитивистской методологии высказывания об этике и религии. О последнем свидетельствует такое направление аналитической философии, как лингвистическая апологетика Хадсона и Филлипса. Но, пожалуй, языковая игра — это единственное понятие из арсенала поздней философии Витгенштейна, которое не прочитывается в этом небольшом, но интеллектуально очень емком тексте (оно появляется впервые в так называемых «Голубой и коричневой книгах» — подготовительных материалах к будущим «Философским исследованиям»; «Голубую книгу» Витгенштейн диктовал группе студентов в 1933–1934 учебных годах, «Коричневую книгу» он диктовал Фрэнсису Скиннеру в 1935 году (см. следующий раздел).