Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Действительно, характер Витгенштейн, если отбросить в сторону его педантизм, — это вполне русский характер: или все, или ничего. Но с таким характером не то что в России — в Австралии было бы жить небезопасно. Но он жил в Англии, продолжая любить Советский Союз. Началась Вторая мировая война, потом Великая Отечественная.

Витгенштейну оставалось жить около десяти лет.

ФИ начинаются неожиданно огромной цитатой из Святого Августина, которая одновременно является неким эпиграфом ко всему тексту. Вот этот фрагмент из Августина, который цитирует Витгенштейн:

Наблюдая, как взрослые, называя какой-нибудь предмет, поворачивались в его сторону, я постигал, что предмет обозначается произносимыми ими звуками, поскольку они указывали на него, А вывод этот я сделал из их жестов, этого естественного языка всех народов, языка, который мимикой, движениями глаз, членов тела, звучанием голоса выражает состояние души — когда чего-то просят, получают, отвергают, чуждаются. Так постепенно я стал понимать, какие вещи обозначаются теми словами, которые я слышал вновь и вновь произносимыми в определенных местах различных предложений. И когда мои уста привыкли к этим знакам, я научился выражать ими свои желания [Витгенштейн 1994: 80] (здесь и далее мы пользуемся переводом ФИ, опубликованным в книге [Витгенштейн 1994]).

Здесь запечатлена картина языка, подробно проанализированная в «Логико-философском трактате»: каждое слово имеет свое значение, которое соответствует своему предмету. Каждое предложение выражает некое положение вещей или ситуацию, истинную или ложную. Такую картину действия языка Витгенштейн в ФИ полностью отвергает.

Начинает он с того, что, по его мнению, существуют принципиально различные типы слов. Анализируя употребление предложения «Пять красных яблок», которое написано на записке, отдаваемой продавцу-зеленщику, он говорит, что слово «пять» употребляется совсем по-другому, чем слово «яблоко». Слову пять, взятому в отдельности, не соответствует никакая предметная область. Нельзя сказать «Это — пять». Вас обязательно спросят: «Пять — чего?». «Пять», таким образом, близко к тому, что Р. О. Якобсон называл «шифтерами», словами, употребление которых зависит от рядом стоящих слов. Яблоко можно положить на прилавок, можно съесть пять яблок, но нельзя положить пять или съесть пять. К таким же словам относятся слова «туда» и «это», которые Витгенштейн рассматривает в разделе 8. При слове «туда» надо обязательно указать, куда именно.

Пафос ФИ в том, что в соответствии с идеей, которую Витгенштейн здесь защищает, все слова обозначают по-разному, в зависимости от их конкретного употребления (позже он так и говорит, что значение это и есть употребление), в зависимости от того речевого контекста, который Витгенштейн называет языковой игрой и формой жизни. То есть язык понимается не как некоторая имманентная система знаков, которая изоморфна отображаемому им миру, — такова была точка зрения «Трактата» — язык это форма жизни, ее часть. Что это значит?

Предположим, имеется выражение «Я не желаю ничего иметь с вами общего и ухожу отсюда навсегда» и, с другой стороны, типовая ситуация, когда человек, желая сказать примерно то же самое, просто громко хлопает дверью и уходит. С точки зрения классической концепции «Трактата», второе вообще не имеет отношения к языку, это полностью сфера действий, жизнь. С точки зрения концепции, которую Витгенштейн развивает в ФИ, и первая фраза, и второе действие суть формы жизни. И это синонимичные формы жизни. Можно сказать даже, что это одна и та же языковая игра, так сказать, разные ее партии. В одном случае, человек может просто уйти и хлопнуть дверью. В другом случае, он может сказать: «Я больше не желаю иметь с вами ничего общего», — хлопнуть дверью и уйти. Это будет примерно одно и то же. Но если человек сказал: «Я не желаю иметь с вами ничего общего и ухожу отсюда», — и при этом остается на месте, то это будет какая-то другая языковая игра. Может быть, этот человек — истерик, и ему важно просто произнести какие-то броские слова, пытаясь произвести впечатление на окружающих. И он уверен, что как только он произнесет эти слова, все сразу кинутся к нему и станут его упрашивать не покидать их и просить прощения за совершенные ими ошибки. В этом случае фраза «Я не желаю иметь с вами ничего общего…» будет включена уже совсем в другую языковую игру. А может быть и так, что окружающие, вместо того, чтобы уговаривать произнесшего эту фразу, скажут (или один из них скажет): «Вы полагали, что мы сейчас бросимся отговаривать вас, но вы ошибаетесь, мы сами не желаем иметь с вами ничего общего — так что убирайтесь отсюда!»

Слова это поступки. Витгенштейн сформулировал эту максиму еще в 1930-е годы. Слова такие же поступки, как действия. Предложения складываются в различные более устойчивые или менее устойчивые языковые игры. При этом может быть не произнесено ни единого слова, а языковая игра будет сыграна. Например, в карты можно играть молча. Или заниматься любовью. Ведь и в том, и в другом случае есть свои правила. (Понятие правила является одним из ключевых в ФИ. Его Витгенштейн анализирует ниже.) Например, если в одном случае человек говорит другому: «Я вас ненавижу», — а в другом просто дает пощечину, то и в том, и в другом случае перед нами языковые игры, хотя во втором случае может быть не сказано ни слова.

Отсюда следует важнейшая закономерность. Язык — часть реальности. Реальности без языка не существует. Языков очень много. С точки зрения такого понимания онтологии, бессмысленно утверждать: «Это просто молоток, просто молоток и все, здесь нет никакого языка, это молоток, он сделан из железа и дерева, им забивают гвозди, в крайнем случае им можно проломить голову, но язык здесь ни при чем». Посмотрим, как подобный взгляд может быть подвергнут критике с точки зрения концепции позднего Витгенштейна. Мы можем сказать: «Вы утверждаете, что молоток не имеет никакого отношения к языку. Но ведь молоток — это прежде всего слово в языке, как же оно может не иметь никакого отношения к языку? Более того, если бы кто-то когда-то не придумал слово «молоток», не было бы и самого молотка. Слово «молоток» более фундаментально, чем сам молоток. Теперь вы говорите, что при помощи молотка можно совершать различные действия. Но откуда мы узнаем об этих действиях, как не из языка? Кто-то видит, как человек забивает молотком гвоздь. Если нет языка, то некому сказать и даже помыслить, что некто забивает молотком гвоздь». Вот так или примерно так с позиций позднего Витгенштейна можно осадить поборника «внеязыкового молотка».