Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Слыша речь китайца, мы готовы принять ее за нечленораздельные гортанные звуки. Тот же, кто понимает китайский, узнает в них язык. Вот так и я часто не могу распознать в человеке человека [Витгенштейн 1994:413] («Культура и ценности», запись 1914 года).

В качестве обобщения своих идей о принципиальном различии языковых игр Витгенштейн формулирует знаменитую теорию семейных сходств значений слова. Вот как она звучит:

65. Здесь мы наталкиваемся на большой вопрос, стоящий за всеми этими рассуждениями. — Ведь мне могут возразить: «Ты ищешь легких путей! Ты говоришь о всех возможных языковых играх, но нигде не сказал, что существенно для языковой игры, а стало быть, и для языка. Что является общим для всех этих видов деятельности и что делает их языком или частью языка? Ты увиливаешь именно от той части исследования, которая у тебя самого в свое время вызвала сильнейшую головную боль, то есть от исследования общей формы предложения и языка».

И это правда. — Вместо того, чтобы выявлять то общее, что свойственно всему, называемому языком, я говорю: во всех этих явлениях нет какой-то одной общей черты, из-за которой мы применяли к ним всем одинаковое слово. — Но они родственны друг другу многообразными способами. Именно в силу этого родства или же этих родственных связей мы и называем все их «языками». Я попытаюсь это объяснить.

66. Рассмотрим, например, процессы, которые мы называем «играми». Я имею в виду игры на доске, игры в карты, с мячом, борьбу и т. д. Что общего у них всех? — Не говори «В них должно быть что-то общее, иначе бы их не называли «играми», но присмотрись, нет ли чего-нибудь общего для них всех. — Ведь, глядя на них, ты не видишь чего-то общего, присущего им всем, но замечаешь подобия, родство, и притом целый ряд таких общих черт. Как уже говорилось: не думай, а смотри! — Присмотрись, например, к играм на доске с многообразным их родством. Затем перейди к играм в карты: ты находишь здесь много соответствий с первой группой игр. Но многие общие черты исчезают, а другие появляются. Если теперь мы перейдем к играм в мяч, то много общего сохранится, но многое и исчезнет. […]

А результат этого рассмотрения таков: мы видим сложную сеть подобий, накладывающихся друг на друга и переплетающихся друг с другом, сходств в большом и малом.

67. Я не могу охарактеризовать эти подобия лучше, чем назвав их «семейными сходствами», ибо так же накладываются и переплетаются сходства, существующие у членов одной семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент и т. д. и т. п. — И я скажу, что «игры» образуют семью [Витгенштейн 1994:110–111].

Вот такое радикальное, по-видимому, одно из самых радикальных решений относительно значения, которое принято в ФИ. Но ведь здесь ни слова не сказано о значении. Не сказано, но подразумевается именно оно. Значение — это употребление, а употребление, совокупность употреблений образует совокупность языковых игр. Посмотрим на конкретном примере, что имеет в виду Витгенштейн, говоря о семейных сходствах и корректна ли эта теория.

О том, что слово приобретает значение лишь в контексте предложения, Витгенштейн писал еще в «Логико-философском трактате» (еще одно доказательство преемственности этих двух произведений). Рассмотрим три выражения со словом «белый»:

белый человек

белая краска

белое вино

Ясно, что в первом случае речь идет о цвете совсем не в том значении, как во втором и в третьем случае. Белый человек (не негр) на самом деле вовсе не такого цвета, как белая краска. То же можно сказать и о белом вине (то есть не красном).

Однако и целые выражения, вступая в различные контексты (языковые игры), приобретают различные значения. В качестве примера приведем фрагмент из работы Нормана Малкольма, анализирующего значение выражения «Я знаю»:

Дочь смотрит телевизор, а поскольку ей следует сесть за пианино и заниматься музыкой, мать говорит: «У тебя завтра урок музыки». Дочь раздраженно отвечает: «Я знаю, что у меня завтра урок музыки».

При таком употреблении выражения «Я знаю» не подразумевается ни наличие доказательства, ни проницательность или компетентность говорящего в той или иной области, ни даже присутствие уверенности (субъективной или объективной). В данном случае «Я знаю, что р» равнозначно высказыванию «Не надо мне напоминать, что р» [Малкольм 1987: 247].

Но и целые предложения, входя в различные языковые игры, приобретают совершенно различные значения. Приведем пример из нашей книги [Руднев 1996]. Речь идет о предложении «Он пришел» в различных художественных жанрах. Так, если мы читаем детектив, «Он пришел» может означать, что кого-то ждали, чтобы убить, и «Он пришел» — сигнал к началу огня. В контексте бытового дискурса «Он пришел» может означать «Наконец-то, сколько можно опаздывать». В контексте мелодрамы «Он пришел» может означать либо невовремя появившегося мужа или, наоборот, долгожданного любовника. И так далее.

Похоже, что теория семейных сходств является вполне реалистической.

Одним из следствий этой теории является выраженное в ФИ представление о том, что семантическое целое не равно сумме его частей. Этот принцип Витгенштейн демонстрирует на знаменитом примере со шваброй:

60. Когда я говорю: «Моя швабра стоит в углу», — то о чем, собственно, это высказывание — о палке и щетке? Во всяком случае, его можно было бы заменить другим высказыванием о положении палки и положении щетки. А ведь это высказывание — более детально проанализированная форма первого. — Но почему я называю его «более детально проанализированным»? — Ну, если швабра находится там, то ведь это значит, что там же должны быть и составляющие ее палка и щетка, причем в определенном положении друг к другу. И смысл первого предложения предполагал это как бы в скрытом виде. В проанализированном же предложении это выражено явно. Так что же, тот, кто говорит, что швабра стоит в углу, по сути, имеет в виду следующее: там находятся палка и щетка и палка воткнута в щетку? — Спроси мы кого-нибудь, действительно ли он так думал, он, по всей вероятности, ответил бы, что совсем не думал о палке и о щетке порознь. И это был бы верный ответ, ибо он не собирался говорить ни о палке, ни о щетке в отдельности. Представь, что вместо «Принеси мне швабру!» ты говоришь кому-то «Принеси мне палку и щетку, в которую она воткнута!». — Не прозвучит ли в ответ на это: «Ты просишь швабру? Почему же ты так странно выражаешься?» […] — Конечно, швабра будет сломана, если отделять палку от щетки; но следует ли из этого, что приказ принести швабру тоже состоит из соответствующих частей? [Витгенштейн 1994: 108–109].

Этот фрагмент ФИ характерен не только в смысловом плане, но и неповторимым витгенштейновским стилем, который появляется в его поздних работах. Эти воображаемые диалоги, сценки, вопросы, которые остаются без ответов. Между тем, речь здесь идет о весьма фундаментальных вещах, о принципах пропозициональной логической семантики. Классическая семантика Фреге и раннего Витгенштейна считала, что объект должен иметь одно значение и много смыслов. Палка, воткнутая в щетку, это перефрастическое описание значения «швабра». Витгенштейн ставит под сомнение этот фундаментальный принцип, поверяя его своим основным принципом в данной работе — принципом употребления. Если употребление «Принеси мне палку, воткнутую в щетку», кажется нелепым, значит это выражение не может служить одним из перифрастических смыслов значения «швабра». Вот в чем пафос этого замечательного примера. Витгенштейн покидает пределы пропозициональной семантики, строя свою новую семантику языковых игр. В ней все смыслы одного значения (с точки зрения пропозициональной семантики) становятся самостоятельными значениями, так как входят в различные языковые игры. Можно представить себе языковую игру в духе Витгенштейна, где нужно будет называть вещь не прямо, а каким-то косвенным образом. Где, например, будут такие предложения, как «Принеси мне маленькую острую стальную вещицу, с помощью которой некоторые предметы можно из нерабочего состояния привести в рабочее». Имеется в виду иголка. Предложение «Принеси мне палку, воткнутую в щетку» примерно из такой языковой игры.