Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Но что же тогда получается: что в самом деле нет никакого различия между языком и реальностью? Нет, различие, безусловно, есть, но оно пролегает в совершенно другой плоскости. Реальность тогда является или кажется, видится реальностью, когда нет нужды в понимании или понимание невозможно. Допустим, вы путешествуете по стране, язык жителей которой вам неизвестен. Вы идете по городу, и дом для вас просто дом, а площадь просто площадь. Вы внутренне не называете их. Или наоборот, вы идете по городу, знакомому вам с детства. Вы проходите по улицам, идете мимо зданий, которые видели тысячу раз, и они становятся внеположными вашему сознанию. Вы ничего не говорите и не думаете. Конечно, строго говоря, всю равно имеет место какая-то языковая игра, потому что ведь прогулка по городу — это тоже некая форма жизни. Но эта языковая игра в данном случае является стертой.

Можно сказать так. Реальность начинается тогда, когда вы перестаете понимать язык или отказываете ему в том, чтобы он был языком. Например. Вы слушаете авангардную музыку и слышите только раздражающий вас набор звуков. Музыкальный язык превращается в реальность. И наоборот, там, где начинается понимание, там проступает язык и отступает реальность. Если по лесу или лугу идут двое людей и один из них натуралист, а другой ничего не понимает в растениях, то для второго окружающее скорее будет реальностью, а для первого — скорее языком. То есть деление на язык и реальность в аналитической философии проходит не по онтологии, а по прагматике (см. подробное обоснование этой позиции в книге [Руднев 1996]).

Из сказанного следует важная особенность философского мировоззрения Витгенштейна. Эта особенность заключается в том, что Витгенштейн не является ни идеалистом, ни материалистом в классическом смысле. И то и другое предполагает большую фундаментальность одного понятия (например, материи) по сравнению с другим (например, сознания). What is mind? — No matter. What is matter? — Never mind. Так шутили еще во времена молодости Рассела и Мура. «Что такое сознание? — Не важно (дословно: не материя). Что такое материя? — Не имеет значения (дословно: никоим образом не сознание)». Для философа-аналитика идеализм и материализм это тоже языковые игры, которые могут перетекать одна в другую. Потому что одно — это обратная сторона другой. Последнее Витгенштейн подчеркнул еще в «Трактате», когда написал, что материализм и идеализм (у Витгенштейна — реализм и солипсизм) в сущности одно, если они строго продуманы.

Таким образом, первый шаг, который делает Витгенштейн в начале «Философских исследований», это размежевание с «Трактатом», облекаемое им в форму полемики с пониманием языка, выраженном в «Исповеди» Августина. Надо сказать, что Августин для Витгенштейна был ключевой автор и большой авторитет, поэтому не стоит думать, что Витгенштейн порывает со всем, что сказано в «Трактате». Напротив, если бы не было «Трактата», не было бы и ФИ. И многое из того, что сказано в ФИ, уже предсказано в «Трактате». Незадолго до смерти Витгенштейн говорил о том, что счел бы правильным, если бы «Трактат» и ФИ печатались вместе. Как странно, что ни в одном классическом издании Витгенштейна это столь естественное желание не выполнено. Исключение — это русское издание [Витгенштейн 1994], которое, к сожалению, во всем остальном является настолько слабым изданием, что указанная особенность может быть отнесена на счет случая.

Продолжая и развивая философскую метафору языковой игры, в частности, говоря об идее разнообразия языковых игр, Витгенштейн приводит знаменитый пример, где язык сравнивается с городом:

Наш язык можно рассматривать как старинный город: лабиринт маленьких улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройками разных эпох; и все это окружено множеством новых районов с прямыми улицами регулярной планировки и стандартными домами [Витгенштейн 1994: 106[.

Действительно, даже естественный язык, язык, так сказать, в узком смысле, построен именно таким образом. Возьмем, например, словообразование и лексику. Есть слова, значения которых образуют строгую систему, например, термины родства. Есть стандартные продуктивные словообразовательные форманты, например, суффиксы, похожие на те прямые улицы регулярной планировки, о которых говорит Витгенштейн. Скажем, это суффикс, означающий «делателя» (nomen agentis). Таким суффиксом, например, является — тель : учитель, даритель, хулитель, старатель, фотолюбитель, отравитель, вдохновитель, вольнослушатель, прорицатель, хлебозаготовитель. Это суффикс исконно русский. А вот его иностранный аналог, который прочно вошел в русский язык из французского: — ор ( -ёр/ер ). Это тоже суффикс nomen agentis и тоже весьма продуктивный и стандартный: актер, режиссер, автор, коррупционер, цензор, собкор, шахтер, репортер, импортер, церемонимейстер, модельер, офицер, розенкрейцер, вахтер, мушкетер, бухгалтер. Но есть в естественном языке и аналоги кривым покосившимся улочкам. Например, слова типа любовь образовались очень давно и сохранилось всего несколько слов с таким суффиксом — овь : кровь, морковь. Это старый непродуктивный суффикс.

Но, конечно, Витгенштейн имел в виду не только естественный язык, когда сравнивал язык с городом. Можно сказать, что объектом его сравнения было все семиотическое пространство, вся семиосфера (как это называл Ю. М. Лотман [Лотман 1996]). Действительно, вдумаемся в то, как построены наши языковые игры. Одни из них являются играми в узком смысле и имеют разветвленную систему правил. Это спортивные игры, которые собирают за телеэкраном миллионы зрителей. Это карточные игры, шахматы. А вот детские игры во дворе уже не требуют такой жесткой системы правил. Правила там могут придумываться на ходу, если дети, играя, импровизируют. Когда они говорят: «Давай играть, что ты будешь тем-то, а я тем-то».

В определенном смысле можно сказать, что город, о котором говорит Витгенштейн, это человеческая культура, где соседствует ультрамодное и архаическое, утонченное и банальное, аристократическое и демократическое, правое и левое в политическом смысле. В культуре есть люди, которые следуют за стандартом и читают одни и те же книги, смотрят одни и те же телепередачи, носят похожую одежду, и есть маргиналы, которых иногда становится довольно много, и они образуют свою субсистему, субкультуру (или контркультуру), как было, например, с хиппи.

Вся совокупность естественных человеческих языков также образует нечто весьма разнородное. Одни языки имеют много носителей и являются международными языками. Другие языки умирают, как, например, латышский или ирландский. Третьи настоль экзотичны, что мы о них практически ничего не знаем. Одни языки очень сильно похожи друг на друга, другие настолько непохожи, что порой сомневаешься, а язык ли это вообще или какое-то гортанное клокотание. Кстати, об этом когда-то писал и сам Витгенштейн: