Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Подытоживая этот анализ, можно сказать, используя выражение из тех же ФИ: внутренние состояния проверяются при помощи внешних критериев. «Придираясь» к этому тезису, Витгенштейна нередко обвиняют в принадлежности к бихевиоризму. Действительно, на первый взгляд, то, как пишет Витгенштейн о проблемах сознания, похоже на основную формулу бихевиоризма: сознание — черный ящик, мы вводим в сознание нечто, и о том, что происходит с сознанием, судим по тому, что происходит с тем, что мы ввели, на выходе. Но философия Витгенштейна, строго говоря, вообще не является философией психологии. Пример с чтением и примеры, подобные ему, толкуют лишь об употреблении слов в языке, а не о понятиях сознания. Если бы Витгенштейна спросили, что он думает о сознании, он, надо думать, ответил бы, что, прежде всего, это такое же слово среди других слов и что нужно понять его грамматику. Именно изучению грамматики слова «читать» посвящен вышеприведенный фрагмент из ФИ.

Уже из приведенного фрагмента видно, что Витгенштейн большое значение придает понятию правила («ученик показывает, что он совершает переход от напечатанного к произносимому по правилам, которыми мы его вооружили»). В дальнейшем Витгенштейн уделяет этому понятию столько внимания, что становится ясно, что это одно из ключевых понятий философии ФИ. При этом следует помнить, что понятие следования правилу и логически связанное с ним понятие индивидуального языка (см. следующую главку) — одни из самых сложных в ФИ, что будет видно из приводимых ниже контекстов:

Является ли то, что мы называем «следованием правилу», чем-то таким, что мог бы совершить лишь один человек, и только раз в жизни? — А это, конечно, замечание о грамматике выражения «следовать правилу».

Невозможно, чтобы правилу следовал только один человек, и всего лишь однажды. Не может быть, чтобы лишь однажды делалось сообщение, давалось или понималось задание и т. д. Следовать правилу, делать сообщение, давать задание, играть партию в шахматы — все это практики (применения, институты) [Витгенштейн 1994: 162].

Но здесь возможен парадокс такого рода. Допустим, мальчики играют во дворе в какую-то игру, смыслом которой является инсценировка военных действий, короче говоря, «в войну». Они следуют неким правилам, в соответствии с одним из которых, если одного из них увидит какой-либо прохожий, то это будет означать, что играющий убит. Но в какой-то момент, когда мальчики случайно сталкиваются с женщиной, проходящей по двору, которая замечает их, они, поскольку им не хочется прекращать игру, задают дополнительное правило, в соответствии с которым «женщины не в счет». И вот, говорит Витгенштейн, такая манипуляция правилами может быть бесконечной. Он выражает это в знаменитом разделе 201:

Наш парадокс был таким: ни один образ действий не мог бы определяться каким-то правилом, поскольку любой образ действий можно привести в соответствие с этим правилом. Ответом служило: если все можно привести в соответствие с данным правилом, то все может быть приведено и в противоречие с этим правилом. Поэтому тут не было бы ни соответствия, ни противоречия [Витгенштейн 1994: 163].

Современный американский философ Сол Аарон Крипке написал целую книгу, посвященную интерпретации витгенштейновского понимания того, что такое следование правилу [Kripke 1982]. Заостряя витгенштейновскую проблематику, Крипке постулирует следующий мысленный эксперимент:

Положим, к примеру, что '88 + 57' действие, которого я до этого момента никогда не производил. Хотя при этом в прошлом я производил пусть даже про себя (оставим проблему моего наблюдаемого поведения) лишь конечное число действий, такой пример с очевидностью существует. Фактически эта самая конечность и гарантирует существование примера, превосходившего бы все ранние вычисления. Я буду исходить из предположения, что в изложении, следующем ниже, '68 + 57' удовлетворяет этому.

Я произвожу это вычисление, получая в качестве результата, естественно, '125'. Я уверен, возможно, после проверки, что это правильный ответ. Он правилен как в арифметическом смысле, в котором 125 является суммой от сложения 68 и 57, так и в металингвистическом, в котором 'плюс' в том смысле, в каком это слово употреблялось мной в прошлом, обозначает функцию, которая будучи применена к числам '68' и '57', приобретает значение '125'.

Теперь представим, что я столкнулся с эксцентричным скептиком, кото ставит под сомнение достоверность моего ответа в том смысле, который я назвал 'металингвистическим'. Возможно, предполагает он, что то, каким образом я употреблял термин 'плюс' в прошлом, должно в качестве ответа, который подразумевается мною для '68 + 57', давать '5'. Конечно, это предположение скептика совершенно очевидно является безумным. Правильным ответом на такое предположение был бы совет пойти в школу и поучиться считать. Тем не менее дадим ему возможность продолжить. В конце концов, говорит он, если я так уверен, что в то время как я использовал символ ' + ', в мои намерения входило, что '68 + 57' будет обязательно обозначать 125, то это не потому, что я эксплицитно дал себе указание на то, что 125 есть результат сложения в этом частном случае. Положим, что это так. Но идея, конечно, состоит в том, что в этом новом случае я применяю ту же самую функцию или правило, что я применял много раз до этого в прошлом. Но кто может сказать, что это была за функция? В прошлом я применял лишь конечное число примеров использования этой функции. Все они, положим, включали числа, меньшие, чем 57. Итак, возможно, что в прошлом я употреблял 'плюс' и ' + ' для обозначения функции, которую я буду называть 'квус' и обозначать символом $. Она определяется так:

x $ Y = x + у, если х, у < 57 = 5 и другие

Кто скажет, что это не та функция, которую я до этого подразумевал под ' + '? Скептик же утверждает (или притворяется, что утверждает), что я неправильно интерпретирую свое собственное употребление в прошлом. Под 'плюсом' я всегда, как он говорит, подразумевал квус [Kripke 1982: 73].

Все, что здесь говорится, каким бы фантастичным оно ни казалось, на самом деле является вполне реалистичным. Смысл витгенштейновского парадокса и его крипкеанской трактовки мы понимаем следующим образом: никогда нельзя до конца доверять личным ощущениям, они могут подвести. Каждое утверждение — лишь предположение, любой приказ может быть невыполнен, любое обещание нарушено. Такова природа человеческого языкового общения. С этим тесно связана проблема индивидуального языка, к обзору которой мы переходим.

Мыслим ли такой язык — говорит Витгенштейн, — на котором человек мог бы для собственного употребления записывать или высказывать свои внутренние переживания — свои чувства, настроения и т. д.? — А разве мы не можем делать это на нашем обычном языке? — Но я имел в виду не это. Слова такого языка должны относиться к тому, о чем может знать только говорящий, — к его непосредственным, личным впечатлениям. Так что другой человек не мог бы понять этого языка. […]