Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

268. Почему моя правая рука не может подарить деньги моей левой руке? — Моя правая рука может вложить их в левую. Моя правая может написать дарственную, а левая расписку. — Но по своим дальнейшим практическим последствиям это не было бы дарением. Если левая рука приняла деньги от правой и т. д., мы спросим: «Ну и что дальше?» [Витгенштейн 1994: 177].

Из подобных фрагментов и выросла теория речевых актов, которая, во-первых, рассматривает все предложения как часть реальности (один из главных тезисов ФИ) и, во-вторых, рассматривает, при каких условиях речевые акты (например, то же дарение) могут считаться успешными или неуспешными (понятие, заменившее понятие истинности и ложности). В отличие от лингватерапии и витгенштейномарксизма, теория речевых актов стала одним из мощнейших направлений аналитической философии, откуда черпает и теоретическая лингвистика, и логическая семантика.

Вообще, надо сказать, что ФИ стала библией не только послевоенной аналитической философии, но и всей лингвистически или аналитически ориентированной науки. И в этом смысле значение ФИ можно считать и выдающимся, и роковым, так как, пользуясь методологией позднего Витгенштейна, чрезвычайно легко построить теории всего что угодно, чем и занимались несколько поколений философов и критиков (см. об этом [Бартли: 254–255]). Однако это говорит и о поразительной универсальности этого выдающегося произведения позднего Витгенштейна.

На протяжении первых лет мировой войны 1939–1945 годов Витгенштейн, будучи в Кембридже, не находил себе места от того, что он не может найти себе никакой работы помимо академической. Шла война, Лондон бомбили немцы, и преподавать философию в этой ситуации казалось особенно бессмысленным.

Жизнь Витгенштейна переменилась, и он нашел примерно то, чего искал, благодаря родному брату Гилберта Райла, оксфордского философа, одного из основателей лингвистической философии, с которым он познакомился на конференции в Бирмингеме в 1938 году, а затем близко с ним дружил. Джон Райл был профессором физики в Кембридже, но во время войны, имея медицинское образование и авторитет, стал главным врачем в Гай-госпитале в Лондоне. В сентябре 1940 года Витгенштейн написал Джону Райлу письмо с просьбой встретиться с ним в госпитале. Райл, который не был прежде близко знаком с Витгенштейном, пригласил его на ланч, и Витгенштейн произвел на него глубокое впечатление. «Он один из самых знаменитых философов мира», — писал Райл жене, — «при этом он носит зеленую рубашку с открытым воротом и у него очень привлекательное лицо» [Monk 1990: 431]. Это удивление со стороны Джона Райла объясняется тем, что так же, как и Витгенштейн, он долгие годы преподавал в Кембридже и помнил его мертвящую атмосферу последних годов и важных, чопорных профессоров, совершенно не похожих на Витгенштейна. Отсюда мы можем сделать достаточно важный для нас вывод, что недовольство Кембриджем со стороны Витгенштейна, с жалобами, что там спертый воздух и т. д., нельзя целиком списывать на чувствительную эксцентричность самого Витгенштейна. А может быть, они с Джоном Райлом просто оказались родственными душами. Ведь обоих их никто не просил покидать профессорский пост и становиться одному врачом, другому — простым санитаром. Официально должность Витгенштейна в госпитале называлась «аптечный носильщик» (dispensary porter). Это означает, что в его обязанности входило разносить лекарства из больничной аптеки по палатам.

Джон Райл оценил поступок Витгенштейна — переход с места профессора Кембриджского университета на место «аптечного носильщика» (нас, уже хорошо знающих предыдущие формы жизни Витгенштейна, этот поступок, конечно, не удивил), — и поэтому никому в госпитале не говорил, что новый санитар на самом деле является «известнейшим в мире философом». Правда, работая в госпитале, Витгенштейн жил и столовался вместе с медицинским персоналом, что одно могло уже навести на размышления об идентичности нового санитара, так как немедицинская часть обслуги госпиталя и обедала, и жила за его пределами. Вскоре, однако, его узнал госпитальный гематолог доктор Уотерфилд, который встречал Витгенштейна в Кембридже, в Клубе Моральных Наук. На его удивленное приветствие Витгенштейн зашипел: «Ради всего святого, не говорите, кто я такой!» Но вскоре практически все в госпитале уже знали, кто он такой, и называли его не иначе как «профессор Витгенштейн».

Работая санитаром, Витгенштейн оставался философом. По свидетельству жены Джона Райла, он разносил лекарства по палатам, а затем советовал пациентам не принимать их. Когда руководителя Витгенштейна по аптечным делам мистера Иззарда через много лет спросили, помнит ли он Витгенштейна, он сказал: «Конечно, отлично помню. Он пришел к нам работать и, проработав три недели, пришел ко мне и объяснил, как лучше организовать место. Видите ли, это был человек, который привык думать» [Monk 1990: 433].

На новый 1942 год Джон Райл решил, наконец, выполнить обещание, данное им своей жене, и привезти Витгенштейна к ним в дом в Сассекс. К счастью для биографов Витгенштейна, в это время в доме был 15-летний сын Райлов Энтони, который оставил интересные записи о необычном госте:

Папа и еще один австрийский (?) профессор по имени Витгенштейн (спеллинг?) появились в 7.30. Папа скорее усталый.

Винк ужасно странный — не слишком хорошо говорит по-английски […].

Мы провели весь день в спорах — он невозможный человек. Каждый раз, когда ты говоришь что-нибудь, он говорит: «Нет-нет, дело не в этом». Может, для него дело не в этом, а для нас в этом. Слушать его утомительно. После чая я показывал ему местность вокруг дома, а он наставлял меня в том, чтобы я был добр с несчастными маленькими детьми (беженцами, которых мать Энтони разместила у себя дома — В. Р.)[Мопk 1990:363].

Благодаря Джону Райлу Витгенштейн в апреле 1942 года согласился наконец на операцию по удалению камней из желчного пузыря. Витгенштейн никогда не доверял английским врачам и всерьез считал, что Рамсей и Скиннер могли бы избежать смерти, если бы им была оказана адекватная помощь. Соглашаясь на операцию, он потребовал, чтобы ему не делали общего наркоза и чтобы перед ним поставили зеркало так, чтобы он мог наблюдать за ходом операции. Все это было исполнено, а поскольку под местным наркозом операция проходила для пациента болезненно и психологически тяжело, Джон Райл все время операции сидел рядом с Витгенштейном и держал его руку в своей.

После смерти Скиннера Витгенштейн чувствовал себя одиноким. Работа в госпитале давала ему нравственное удовлетворение, но психологически он вновь чувствовал себя несчастливым. Вновь начались депрессии. Некоторое облегчение последовало, когда он подружился с одним из своих коллег по госпиталю, Роем Форакром. Это был молодой человек, обладавший чувством юмора и веселым характером. Когда Витгенштейн начинал кипятиться, Рой говорил ему «Остынь, Проф!», что Витгенштейну чрезвычайно нравилось [Monk 1990:443]. Посетив квартиру Витгенштейна в Кембридже, Рой был крайне изумлен, обнаружив там вместо ожидаемых книг по философии пачки журналов с детективными рассказами.