Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Здесь надо обратить внимание на то, что и Витгенштейн, и Фрейд употребляют слово «анализ» как ключевое для своих методологических позиций. Действительно, сами названия их учений: психоанализ и аналитическая философия — говорят об этом. И вот Витгенштейн заявляет: «Процедура свободных ассоциаций» не является в подлинном смысле анализом, так как она слишком произвольна. Но вправе ли Витгенштейн так говорить? и правомерно ли употребление слов «вывод», «доказательство», «аргументы» в такого рода анализе как фрейдовский и философский анализ позднего Витгенштейна? Думается, что Витгенштейн поневоле, говоря о Фрейде, настраивается на волну своих ранних жестких методологических установок.

Слово «анализ» применительно к гуманитарным областям знания появилось лишь в XX веке, по аналогии с естественными науками, когда стали возможны не только такие словосочетания, как математический анализ, спектральный анализ, анализ крови, но и анализ поэтического текста, мотивный анализ, шизоанализ и т. п. Но несмотря на внешнюю аналогию, анализ в гуманитарных науках принципиально не похож и не может быть похож на анализ в естественных науках. Нельзя сделать повторный или контрольный анализ поэтического текста, но можно сделать повторный или контрольный анализ крови. В сущности, слово «анализ» применительно к гуманитарным областям знания — всего лишь метафора. Результаты гуманитарного анализа не могут, да и не должны быть верифицируемы. «Анализ» в гуманитарных областях — это лишь сциентистская установка, но не более того. Все это в большей или меньшей степени относится и к позднему Витгенштейну, отказавшемуся от принципа верификации, от строгого логического доказательства, дающему предельно размытые и мягкие концепции значения, склонному скорее задавать вопросы, чем получать исчерпывающие ответы.

Символика сновидений. Идея языка сновидения. Подумаем об осознании картины как сновидения. Я однажды смотрел на выставке работы одной молодой художницы из Вены. Там было одно изображение — пустая комната, нечто вроде погреба. И название: «Визит». Я, когда увидел это, сразу сказал себе: «Это сновидение» (моя сестра описала эту картину Фрейду, и он сказал: «О да, это самое обычное сновидение, связанное с девственностью»). Замечу, что название картины маскирует ее сновидческую сущность. Но ты все равно не сказал бы о каждой картине: «Это сновидение». И именно это показывает, что существует нечто похожее на язык сновидений [Витгенштейн 1999: 34].

Можно предположить, что Витгенштейн здесь рассуждает примерно следующим образом. Существуют картины, не похожие на сновидение, такой, например, является картина Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». И существуют картины, похожие на сновидение, например, картины экспрессионистов и сюрреалистов. У тех и других разный семиотический язык. Это бесспорно. Стало быть, и у сновидений должен быть свой семиотический язык, который, конечно, в большей степени похож на язык экспрессионистов и сюрреалистов. Последний тезис вызывает сомнение. Любой семиотический язык, каким бы сложным и опосредованным по своей референции (интенсиональным) он ни был, всегда должен обладать двумя планами, планом выражения и планом содержания, то есть он должен что-то означать и это значение должно быть чем-то выражено. Мы знаем, чем выражено значение сюрреалистической картины, каким бы запутанным ни было ее содержание: оно выражено при помощи красок или графита.

Сказать то же самое или подобное о сновидении мы не можем. Мы не знаем, что является планом выражения сновидения, из чего оно «сделано». Мы можем сказать, что это некие сигналы, которые посылаются мозгом, но какова природа этих сигналов, мы не знаем. Поэтому тезис о семиотической, языковой природе сновидения не может быть принят столь однозначно. Может быть поэтому Витгенштейн говорит лишь о том, что существует «нечто похожее на язык сновидений», лишь похожее на язык, но не язык. Витгенштейн отчасти проясняет свою позицию в следующем фрагменте:

Я мог бы что-то чертить на стене. Это казалось бы чем-то вроде письма, но это не письмо, которое я или кто-то другой мог бы осознать. Итак, скажем, я рисую что-то. Потом психоаналитик начинает спрашивать меня, прослеживать ассоциации и так далее; и мы приходим к объяснению того, почему я это делал. Мы можем соотнести различные завитушки, которые я начертил, с различными элементами интерпретации. И тогда мы можем отнестись к факту моего рисования как к своего рода письму, как к использованию определенного рода языка, хотя он никем не был понят [Витгенштейн 1999: 35].

Сходная мысль звучит в следующем фрагменте:

Не может быть такой метки, которая может быть осознана как знак конвенционального алфавита, который мы знаем. И все же у нас может возникнуть сильное ощущение, что они (сновидческие образы — В. Р.) должны быть языком какого-то особого рода: что они что-то означают. В Москве есть пятиглавая церковь (разумеется, полюбившийся Витгенштейну храм Василия Блаженного — В. Р.). На каждом из ее куполов различные затейливые узоры. У кого-то может возникнуть впечатление, что эти поверхности и узоры могут и даже должны что-то означать [Витгенштейн 1999:36].

Здесь речь идет о двух взаимопротивоположных, дополнительных языках описания реальности (о фундаментальной методологической важности для XX века этой противоположности, намеченной Н. Бором, В. Гейзенбергом и Ю. М. Лотманом, см. [Руднев 1986; 1996; 1997 (статья «Принцип дополнительности»)]. Речь идет о том, что если рассматривать реальность с детерминистских позиций, то все эти черточки и завитушки не имеют никакого смысла, они возникли по какой-то причине и существуют «просто так». Если рассматривать реальность с телеологической точки зрения, то каждый элемент реальности существует ради какой-то цели и поэтому глубоко осмыслен. В христианской культуре детерминистская точка зрения по преимуществу совпадает с атеизмом, телеологическая точка зрения совпадает с религиозной установкой. Парадокс первоначального фрейдовского психоанализа, подмеченный Витгенштейном, состоит в том, что Фрейд, будучи атеистом-детерминистом, построил в сущности телеологическую модель психики. Это только кажется, что он говорит, что на уровне сознания происходит то-то и то-то, потому что это соответствует таким-то и таким-то глубинным бессознательным импульсам. На самом деле он говорит: «Бессознательное для того вывело на поверхность эти кажущиеся бессмысленными черточки и завитушки, чтобы скрыть, вытеснить фундаментальные невротические комплексы».

Эта глубинная парадоксальность фрейдовской модели психики была отслежена Юнгом, который построил уже эксплицитно телеологическую модель коллективного бессознательного, но именно поэтому, в силу отсутствия парадоксальности, модель Юнга кажется менее адекватной для XX века, боле плоской. И юнгианство должно было смениться вновь парадоксальным трансперсональным подходом для того, чтобы это дало столь же обильные клинические плоды, какие давал классический психоанализ Фрейда.