Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Можно взять расположенные хаотически на столе предметы быта — чашки, ножи, хлеб, масленку, сахарницу печенье и т. д. и рассмотреть это вначале детерминистски, а потом телеологически. В последнем случае не только сами предметы приобретут смысл, но их очертания приобретут определенную «поэтику». Круглое будет противопоставляться острому, плоское — вогнутому, деревянное — металлическому. Разбросанные на столе вещи будут иметь своеобразную, неповторимую композицию. Чайник будет рифмоваться с сахарницей, тарелки будут образовывать нечто вроде ритмических форм и так далее.

В сущности, это и будет соответствовать нашей модели восприятия сновидения, где мы почему-то каждому предмету придаем символическое значение. Какой же язык больше подходит для описания сновидения — детерминистский или телеологический? Ни тот, ни другой. Потому что детерминистский язык описывает все как реальность (в том числе и текст), а телеологический рассматривает все как текст (в том числе и реальность). Но сновидение не является ни текстом, ни реальностью. Потому что для того, чтобы быть текстом или реальностью — формой жизни, или языковой игрой, — необходим «общественный договор», то есть нужно, чтобы не одно сознание, а несколько могли приблизительно однозначно воспринимать и интерпретировать системы знаков. Сновидение же воспринимается только одним сознанием. Оно является разновидностью «индивидуального языка», который, как показал Витгенштейн в «Философских исследованиях», невозможен (подробно см. следующую главу).

Все же Витгенштейн делает попытку истолковать сновидения в духе своей философии языковых игр:

Возможно, что существует много различных типов сновидений и что нет единой линии толкования всех сновидений. Так же как есть много различных типов шуток. И так же как есть много различных типов языков [Витгенштейн 1999: 36].

Этот ход был бы правильным в случае, если сновидение можно было бы рассматривать, как разновидность языка, а Витгенштейн в предшествующем фрагменте сам выразил в этом сомнение. Как бы ни были типологически различны языки и как бы ни различались языковые игры, у любого языка есть план выражения, каким бы причудливым он ни был, и у любой языковой игры есть правила, какими бы свободными они ни казались. Суть в том, что сновидение не является формой жизни. Сновидение вообще не является никакой формой, ему не присуща форма, оно не является оформленным как бы то ни было. Говорить же о различиях можно только на основании чего-то единого. Этого единого у сновидения нет. В каком-то смысле сновидения вообще нет. Есть только воспоминание о сновидении или рассказ о нем. Такова была точка зрения одного из близких учеников Витгенштейна Нормана Малкольма, написавшего в 1958 году оставшуюся единственной в рамках аналитической традиции монографию о сновидении [Малкольм 1993].

Является ли сон мыслью, является ли сновидение мышлением о чем-либо? Допустим, ты смотришь на сновидение как на своего рода язык. Способ сказать что-либо или способ символизировать что-либо. Там может быть регулярная символика, не обязательно алфавитная — она может быть подобна китайской, например.

Мы можем потом обнаружить способ перевода этой символики в язык обыденной речи, обычных мыслей, но тогда перевод должен быть транзитивным. Должно быть возможным при помощи одной и той же техники переводить обычные мысли в язык сновидений. Как признает сам Фрейд, этого никогда не было сделано и не может быть сделано [Витгенштейн 1999: 38].

Если предположить, что Витгенштейн здесь в духе «Трактата» отождествляет мышление с языком (ср. «4. Мысль это пропозиция, наполненная смыслом»), то тогда, конечно, сновидение не является мышлением, поскольку оно не является языком. Что касается возможности перевода из «языка сновидения» в обыденный язык и обратно, то можно, конечно, взять свидетельства о сновидениях и проделать с ними то, что предлагает генеративная поэтика А. К. Жолковского-Ю. К. Щеглова, позволяющая, во всяком случае, теоретически раскладывать и складывать художественные тексты, как карточные домики (см., например [Жолковский-Щеглов 1996]), но это будет процедура с рассказами о снах, а не со снами.

Одним словом, все рассуждения Витгенштейна подводят к выводу, который на основании его рассуждений сделал его ученик Норман Макольм. Сновидение вообще не является вразумительным понятием в языке. И как понятие оно производно от понятия рассказов о сновидениях, которые являются языковой игрой. Если бы люди не рассказывали друг другу сновидений, то понятие сновидения не возникло бы.

Настоящий разбор витгенштейновских очерков о Фрейде показывает, как из мимолетных заметок учителя могли рождаться целые концепции учеников. Подобная креативность характерна для всего позднего творчества Витгенштейна.

Почти всю весну и все лето 1944 года Витгенштейн провел в Свонси и окончательно вернулся в Кембридж в октябре 1944-го. Здесь он встретился с Расселом, который к этому времени тоже вернулся в Кембридж. Он вернулся из Америки с рукописью книги «История западной философии», которая вскоре принесла ему мировую известность и на переиздания которой он жил много лет. Отношения старых друзей были прохладными. Рассел не понимал новой философии Витгенштейна. Сам он в своих поздних книгах оставался верен логическому позитивизму в том его умеренном виде, который он сам создал много лет назад. Витгенштейн же относился к нему с подчеркнутым почтением, что было для него совершенно не характерно и поэтому отмечено мемуаристами, в первую очередь, Малкольмом. Тем не менее, Рису Витгенштейн писал вскоре после возвращения в Кембридж, что видел Рассела и что он производит «неважное впечатление».

Все больше и больше Витгенштейн дружит с Муром (дружбе уже более 30 лет), все больше ценит его человеческие качества — детскость, непосредственность, глубину и прямоту. Но Муру в 1944 году было уже за шестьдесят и он много болел. Жена Мура Дороти всячески ограничивала контакт мужа с Витгенштейном, считая, что Муру вредно волноваться, а Витгенштейн своими разговорами о философии его слишком заводит. Витгенштейн возмущался. Он говорил, что Мур сам должен решать, утомляться ему или нет. Если же, продолжал свою мысль Витгенштейн, Муру действительно так опасно вступать в философские дискуссии и он на самом деле может от этого умереть, что же — это самая прекрасная смерть для философа!

В 1946 году Витгенштейн влюбился в Бена Ричардса, кембриджского студента-медика. Об этой последней любви мы знаем гораздо меньше, чем об отношениях с Френсисом Скиннером. Вернее, даже почти ничего не знаем. То ли Витгенштейн под конец жизни стал осмотрительнее и не хотел делать свою личную жизнь достоянием будущих мемуаристов, то ли Бен Ричардc был менее значительной фигурой, чем Френсис Скиннер. Возможно и то, и другое. Во всяком случае, ни у Фани Паскаль, ни у Нормана Малкольма, ни у Мориса Друри о Бене Ричардсе не говорится практически ни слова. Довольно мало о нем смог рассказать и современный биограф Витгенштейна Рей Монк. О Бене Ричардсе мы узнаем лишь, что он был «чрезвычайно благороден, слегка робок, возможно даже покорен, но при этом в высшей степени добр, внимателен и чувствителен». И еще о том, что он был на 40 лет моложе Витгенштейна. В связи со своей любовью к Бену Ричардсу Витгенштейн писал следующее: