Мишель Монтень - Мишель Монтень. Опыты. Книга первая

В этой борьбе Монтень, как сказано, применил и ввел совершенно новое оружие. Этим оружием явилась его скептическая философия, его так называемый пирронизм, получивший обобщающее выражение в известной формуле que sçais-je? (что знаю я?) Монтеня, встречающего вопросом и сомнением всякий предмет мысли. Философским воззрениям Монтеня в настоящем издании посвящена особая статья. Поэтому, не вдаваясь здесь в анализ философских позиций Монтеня, укажем лишь, что скептицизм Монтеня оказался поставленным на службу совершенно определенным целям.

Внимательно вчитываясь в «Опыты», мы убеждаемся, что скептицизм выступает в них не как гносеологическое учение, а как особый прием критики, острием своим направленный прежде всего против догматизма средневекового мировоззрения, против религиозного фанатизма и мракобесия. Скептицизм Монтеня носит характер своеобразной формы общественного протеста. Монтень тем самым предстает во многих отношениях одним из видных предшественников философии французского буржуазного просвещения XVIII в. (см. ниже, стр. 456, 462и др.).

Монтень отстаивает скептицизм, с тем чтобы иметь возможность все поставить под сомнение. При решении такого острого для его времени вопроса, как вопрос о взаимоотношении разума и «откровения», знания и веры, Монтень использовал свое скептическое оружие. Ополчаясь не против разума вообще, а против разума, поставленного на службу теологии, он доказывал неспособность человеческого разума проникнуть в сферу религии и несостоятельность всех попыток рационального обоснования сверхъестественного религиозного «откровения». Догматы религии недоказуемы с помощью разума. Поэтому разум, освобожденный от связи с верой, должен пользоваться свободой и независимостью в земных человеческих делах (ср. с аргументацией Омер Талона, стр. 427). Монтень ясно разграничивал, области знания и веры. Он раскрепощал, таким образом, философию, которая получала теперь возможность обратиться к проблемам научного познания мира. Скептицизм, как видим, служил Монтеню для подрыва основ всякой теологии. Этими же положениями скептицизма определялась позиция Монтеня по отношению к традиционным верованиям. Внутренне Монтень был сторонником полной свободы совести, но вовне он требовал подчинения официальной государственной религии и не признавал индивидуальных отклонений от нее. Все эти сверхэмпирические вопросы — как доказывал Монтень в самой обширной главе «Опытов» «Апологии Раймунда Себундского» (кн. II, гл. XII) — недоступны компетенции человеческого разума и в них следует руководствоваться обычаем, тем, что принято большинством, иначе общественное спокойствие будет нарушено, как это показывает пример происходящих во Франции гражданских войн. Таким образом, государственный интерес, забота о сохранении государства, о прекращении гражданских войн, а не стимулы религиозного характера побуждали Монтеня внешне придерживаться официальной католической религии. Но подлинное отношение Монтеня к церкви лучше всего характеризуется его неустанной борьбой против господства теологии над умами людей. Весьма показательным в этом отношении является его непримиримо отрицательное отношение к ведовским процессам и колдовству вообще, в которые верили многие выдающиеся умы XVI в. и продолжали еще верить в XVII столетии. Борясь с верой в колдовство, Монтень выступал по очень актуальному для его современников вопросу. Он ополчался против обильного потока специальной литературы, созданной писателями — демонологами.

Во Франции «демонологические» трактаты во времена Монтеня получили широкое распространение, и среди авторов их были люди, пользовавшиеся широким признанием, как, например, Жан Боден.

«Мне уши прожужжали тысячами подобных росказней, — жалуется Монтень. — Три человека видели его однажды на востоке, три других на следующий день на западе, в такой-то час, в таком-то месте, так-то одетым. Уверяю, что в этом я не поверил бы и самому себе. Насколько естественнее и правдоподобнее предположить, что два человека лгут, чем допустить, чтобы кто-нибудь мог перенестись, подобно ветру, за 12 часов с востока на запад. Насколько естественнее предположить, что наш здравый смысл не устоял перед натиском нашего сбитого с толку воображения, чем допустить, что один из наших ближних был унесен во плоти каким-то посторонним духом на метле через печную трубу!» [883]. Монтень изучил процесс одной такой «ведьмы», много беседовал с ней и пришел к выводу, что подобным субъектам надо скорее давать чемерицу — средство, считавшееся лекарством против душевных болезней, — чем цикуту (яд). И вообще, — иронически замечает Монтень, — «надо очень высоко ставить свои гипотезы, чтобы ради них изжарить человека живьем» [884]. Если вспомнить, что Жан Боден, к которому Монтень относился с большим уважением, считал отрицание реальности ведовства кощунством, граничащим с атеизмом, и в своей «Демономании колдунов» — пространной книге о колдовстве — требовал пыток и костра для ведьм, что еще сто лет спустя Лабрюйер, книга которого являлась как бы зеркалом общества времен Людовика XIV, не находил возможным высказаться отрицательно о реальности колдовства, — я ограничусь лишь этими двумя достаточно известными именами, — то легко представить себе, насколько прогрессивными были взгляды Монтеня в вопросе о ведовстве.

Осуждение Монтенем ведовских процессов, разоблачение глубокого суеверия, лежащего в основе всякого колдовства, было тесно связано с его резко отрицательным отношением к вере в чудеса. Когда бы и в какой бы связи Монтень ни затрагивал эту тему, он не устает изобличать нелепость этого предрассудка, используемого религией и церковью. «Истинным раздольем и лучшим поприщем для обмана, — пишет Монтень, — является область неизвестного. Уже сама необычайность рассказываемого внушает веру в него и, кроме того, не будучи подвержены обычным законам нашей логики, эти рассказы лишают нас средств бороться с ними… Невежество слушателей дает полнейший простор и неограниченную свободу для размалевывания таинственного. Поэтому люди ничему не верят так твердо, как тому, о чем они меньше всего знают, и никто не выступает с такой самоуверенностью, как сочинители всяких басен» [885]. «Чудеса, — заявляет далее Монтень в другом месте, — являются таковыми благодаря нашему незнанию природы, а вовсе не в отношении самой природы». Стремясь подорвать корни этого предрассудка, Монтень анализирует весь механизм возникновения веры в чудеса. «Поразительно видеть, — восклицает Монтень, — от каких пустых поводов и произвольных случайностей обычно зависят столь пресловутые впечатления, как вера в чудеса… На моих глазах родилось несколько чудес в мое время. Хотя они и исчезают при самом своем зарождении, мы тем не менее видим направление, которое они приняли бы, если бы развились полностью… И вот люди, пораженные этим странным началом, рассказывая про него, чувствуют по делаемым им возражениям, в чем заключается трудность убедить другого, и штопают эти дыры ложными выдумками. Потом мы и сами можем заметить, что, передавая слышанное нами, мы прикрашиваем и дополняем его от себя. То, что вначале было заблуждением отдельного лица, становится со временем общественным заблуждением; в свою очередь, общественное заблуждение порождает заблуждение отдельных лиц. Таким образом создается цепь этих небылиц, переходящих от одного к другому, то затухая, то разгораясь, причем самый далекий свидетель оказывается более осведомленным, чем самый близкий, и узнавший их лишь последним верит в них более, чем тот, кто узнал их первым» [886]. Не ограничиваясь описанием механизма распространения веры в чудеса в современном ему обществе, Монтень одновременно подчеркивает, что эта вера в чудеса насильственно внедряется и насаждается властями. «Люди ничего не добиваются с таким рвением, — пишет Монтень, — как распространения своих взглядов. Если нехватает обычных средств, то прибегают к в_л_а_с_т_и и с_и_л_е, д_е_й_с_т_в_у_ю_т о_г_н_е_м и м_е_ч_о_м. К несчастью, высшим показателем истины считается большое число верующих, в котором глупцы имеют превосходство над умными… Что касается меня, то в чем я не поверю одному из них, я не поверю и целой сотне. Я не сужу также о воззрениях по их давности» [887]. Разоблачая веру в чудеса, Монтень подрывал один из важнейших религиозных предрассудков. Эту сторону дела особенно оценили атеисты и вольнодумцы XVII в. (например Пьер Бейль) и более позднего времени, те, кому приходилось вести борьбу с религией [888]. Так, революционный коммунист и воинствующий атеист начала XVIII в. Жан Мелье в качестве лучшего опровержения веры в чудеса ссылается на приведенное рассуждение Монтеня и полностью цитирует весь этот отрывок [889]. И в ряде других случаев Мелье, борясь с религиозными предрассудками «христопоклонников» (по его выражению), широко использует аргументацию Монтеня. Сошлемся еще на один пример: доводы Монтеня произвели сильнейшее впечатление на Вольтера, который по поводу приведенного рассуждения Монтеня писал: «Кто хочет научиться сомневаться, должен прочесть целиком эту главу Монтеня, самого несистематичного из философов, но самого мудрого и занимательного» [890]. Зорко уловив родство между Вольтером и Монтенем, А. М. Горький писал, что Монтень «через века пожимает руку Вольтеру» [891].