Дитрих Гильдебранд - Метафизика любви

Вернемся к счастью разделенной любви, органически примыкающему к счастью, которое дает наша собственная любовь. Здесь необходимо понять, что даже то счастье, которое приносит нам само по себе существование любимого человека, о чем мы говорили выше, необыкновенно усиливается благодаря тому, что он нас любит.

Мы уже не раз говорили о том, что каждый человек, когда он любит, полностью обращает свой внутренний лик к любимому, открывает свою сущность. Естественно, это в значительной степени зависит от масштаба и глубины любви, а также от ее вида. Ярче всего это выражено – в рамках категорий естественной любви – в любви супружеской. Но это можно обнаружить вообще во всякой истинной любви. Как бы ни были велики связанные с видом любви различия в глубине и интимности того, что раскрывается нам в любви, тем не менее если мы сравним ситуацию, когда мы сталкиваемся с человеком, совершенно безразличным к нам, с другой ситуацией, когда человек нас любит, то невозможно отрицать, что он открывается нам в своей любви совершенно по-новому и дает нам возможность заглянуть в его душу.

То, что это так, станет совершенно очевидным, если мы примем во внимание то, что в истинной любви человек актуализирует свое подлинное «я» и полностью обращен к любимому. Поэтому счастье, связанное с существованием любимого человека, необыкновенно усиливается, когда он отвечает на нашу любовь. Его существо, любимое нами, приносящее нам радость, становится еще доступнее, настолько интимно раскрывается, что такое возможно только тогда, когда он обращает к нам свой лик в ответной любви. Но любимый не только раскрывает передо мной по-новому свое существо в ответной любви, но он и объективно становится прекраснее и достойнее любви, когда любит. Здесь также применимы по аналогии замечательные слова бл. Августина: «Любя, любящий сам становится достойней любви». Мы подробней поговорим об этом в главе XI – в контексте связи между естественной любовью и нравственностью – о том, насколько каждый человек становится в любви сознательней, героичней и прекрасней.

Здесь достаточно указать на большое значение этого для счастья, проистекающего из ответной любви. Ибо мы открываем совершенно новые стороны существа любимого человека, а именно его достоинства только тогда, когда он нас любит. На многих людей настолько влияет то обстоятельство, любят они или нет, что можно утверждать, что их совершенно нельзя понять, пока они не раскроются в своей любви.

Однако здесь необходимо различать следующее. Мы можем понять такое влияние любви на красоту человека и его достойность любви другого уже на примере чужой любви. Предположим, мы знакомы с человеком, который еще никогда по-настоящему не любил и которого вдруг охватывает большая, глубокая любовь. Мы можем уже в этом случае ясно увидеть, насколько он становится от этого прекраснее, освобождается от оков привычного, удобного, насколько он становится «больше», вырастает из своей посредственности, становится смиреннее и героичнее. Мы можем как сторонние наблюдатели констатировать кое-что из того преображения любящего, которое выражено в гетевском стихотворении «Herz, mein Herz, was soll das geben», в возвышенных словах вагне-ровского Тристана: «Was traumte mir von Tristan Ehre» (что мне до чести Тристана) или в «Песне песней»: «Et si homo dederit omnem substantiam domus suae pro dilectione, quasi nihil despiciet eam» (если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением). Однако тот род раскрытия сокровенной сущности человека и возникающей из любви новой красоты, которые мы имеем в виду в нашем контексте, выходит далеко за рамки этого. Здесь будет такое знание о любимом человеке, которое доступно только тому, к кому относится эта любовь. Это такой глубинный, сокровенный пласт в другом человеке и его красоте, формирующийся благодаря любви, который открывается тому, на кого направлена эта любовь. Для такого раскрытия необходимо, чтобы лик любящего был полностью обращен к нам, чтобы происходящее в любви принесение в дар самого себя относилось к нам. Только тогда происходит совершенно новое усиление счастья, связанного с самим существованием любимого. Такой особый источник счастья возникает только при ответе на нашу любовь, а не просто в любви к нам как таковой.

Еще значительнее, чем усиление счастья, связанного с фактом существования любимого человека, является счастье, проистекающее из принесения любимым в дар самого себя. Неизмерим тот дар, который может быть выражен словами: как ты прекрасен , и, о Боже! ты любишь меня . Сначала – все драгоценные достоинства любимого человека, воспламеняющие мое сердце, его существование и сокровенная красота, открывающаяся мне в его любви ко мне, а затем – непостижимый дар: он любит меня, он дарит себя мне! Чем достойней, чем прекрасней любимый, тем драгоценней и радостней для меня такое принесение им в дар самого себя, происходящее в любви.

Ко всему этому добавляется блаженство unio, взаимопроникающие взгляды любви: с одной стороны, совершенный дуализм, четкое различие «я» и «ты», полное осознание «ты» в возлюбленном и его уникальной индивидуальности, с другой – окончательное единство, которое могут дать только взаимопроникающие взгляды любви, взаимное приобщение к существу друг друга. Конечно, все это не выражает в должной мере счастья любви и взаимности. Это прерогатива поэтов. Но указать на необыкновенное счастье любви необходимо, поскольку оно составляет сущность любви и таким образом эта сущность ярче проявляется на фоне всех остальных ценностных ответов. Вместе с тем следует со всей решительностью еще раз подчеркнуть: счастье не является ни мотивом, ни целью, оно не является даже основной темой любви – оно есть проистекающий из любви изобильный дар.

Мы видели, насколько нелепо усматривать в intentio unionis элемент, загрязняющий чистоту жертвенности и ценностноответного характера любви. Мы также видели, что различие между эгоистической и бескорыстной любовью зависит от совершенно иных элементов, нежели от наличия или отсутствия intentio unionis. Кроме того, мы видели, что, когда любовь, в которой играет определенную роль intentio unionis, противопоставляют в качестве amor concupiscentiae (страстной, вожделеющей любви) любви милосердной (amor benevolentiae), в которой intentio unionis совершенно отступает на задний план, то в этом случае имеет место полное непонимание intentio unionis.

Возникает вопрос: если любовь к ближнему делает агапе не отступлением на задний план intentio unionis и темы счастья, то тогда какой смысл в противопоставлении ее как агапе естественным видам любви как эросу?