Лоренцо Валла - Об истинном и ложном благе

Трижды блаженны – когда б они счастье свое

сознавали! —

Жители сел 140—

и прочее, ты вполне согласишься, что он говорил о наслаждении. Когда же немного ниже добавил:

Но для себя я о главном прошу: пусть милые Музы 14 1 —

и т. д., он указал этим только то, что предпочитает счастье естествоиспытателей, в противном случае – счастье земледельцев, говоря:

Пусть этих разных сторон природы ныне коснуться

Мне воспрепятствует кровь, уже мое сердце не грея, —

Лишь бы и впредь любить мне поля, где льются

потоки 142, —

и затем остальное? (21) Стоит отметить, что в этом труде Вергилий ясно заявил, что само созерцание, к которому он стремился, есть вещь мучительная и трудная, такая, что нелегко может восприниматься человеком превосходного ума. И справедливо; действительно, можно видеть, сколь многие из тех, кто писал по естествознанию, по большей части говорили вздор. Воздерживаюсь называть их, чтобы никому случайно не показалось, что я склонен их порицать, от чего я весьма далек. Ибо я не решаюсь с легкостью опровергать других, но там, где необходимо решиться на это, храбро сражаться, бесспорно, достойно похвалы. (22) Но к делу. Вергилий заключает то место [в стихах] относительно созерцания естественных явлений тем, что присоединяет [к нему описание] жизни земледельцев, говоря:

Счастливы те, кто вещей познать сумели основы,

Те, кто всяческий страх и Рок, непреклонный

к моленьям,

Смело повергли к ногам, и жадного шум Ахеронта.

Но осчастливлен и тот, кому сельские боги

знакомы, —

Пан, и отец Сильван, и нимфы, юные сестры.

Фасци – народная честь – и царский его

не волнует

Пурпур или раздор, друг на друга бросающий

братьев 143;

и, описав эту тему во многих стихах, так закончил речь, приведя примеры и словно оглашая свидетельства:

Древние жизнью такой сабиняне жили когда-то,

Также с братом и Рем. И стала Этрурия мощной.

Стал через это и Рим всего прекраснее в мире , —

Семь своих он твердынь крепостной опоясал стеною,

Раньше, чем билу царя Диктейского скипетр ,

и раньше,

Чем нечестивый стал род быков для пиров своих

резать,

Жил Сатурн золотой на земле подобною жизнью 144.

Я изложил эти вещи для того, чтобы ты понял, Катон, что менее всего ты должен винить нравы земледельцев, которые, по твоим утверждениям, какие-то свирепые и дикие. Вот заключение о них в тех же стихах:

Меж них справедливость,

Прочь с земли уходя, оставила след свой последний 145.

(23) Наконец, ты определяешь высшее или единственное благо через [понятие] высокой нравственности; с другой стороны, саму высокую нравственность – через четыре добродетели и их деятельность. Но добродетель не есть знание, но деятельность познанной вещи, как свидетельствует Цицерон: «Вся заслуга доблести состоит в деятельности» 146, что обычно одобряют почти все авторы. Об этих добродетелях не говорили ни Аристотель, ни Вергилий, когда оба, каждый со своей стороны, обсуждали созерцание. Итак, выходит, что благо созерцательной жизни относится не к высокой нравственности, но к наслаждению, подобно тому как я упоминал выше также о ремеслах, науках, дисциплинах.

XXIX. (1) Вот почему мне требуется меньше труда, чтобы рассмотреть другую сторону, которую [стоики] называют спокойствием души, его они считают словно бы неким царственным украшением честной души. Ума не приложу, почему оно не должно принадлежать той цели, которую установили мы. Ведь как созерцание готовит радость в душе, так спокойствие и безмятежность содействуют тому, чтобы в душу не закралось никакое волнение и беспокойство, и они словно открывают путь к приходу радости; они же принятую радость сохраняют. И я очень хорошо знаю, до какой степени некоторые люди обычно не дают покоя этой теме, как много раз повторяют: нет ничего беспокойнее, ничего встревоженнее, ничего несчастнее, чем злая душа. Перечисляют очень многих и пространно описывают их жизнь, например Фаларида 147, Дионисия и других, подобных им. На это привожу краткое соображение, в сущности едва ли противоречащее им, чтобы не казалось, что всюду противоречу. (2) Итак, не отрицаю, соглашаюсь, признаю, что нет ничего несчастнее злой души, понимая, однако, это так: нет ничего более [ее] лишенного наслаждения. Ибо не следует понимать под злой душой любую нечестную душу. Отрицая, что высокая нравственность что-то из себя представляет, мы не отрицаем существование злой души, как утверждал я выше, где признавал рассудительность, справедливость и прочие добродетели. Поэтому не ожидай, что теперь я, напротив, буду одобрять пороки. Наоборот, я их порицаю и осуждаю. Этих пороков следует избегать, так как они не позволяют душе успокоиться, что является несомненной тяжестью, которую переносит душа из-за воспоминания о совершенных деяниях. Так произошло с Суллой, душа которого постоянно витала среди трупов убитых граждан, так что он не мог заснуть 148. И хотя Сулла не раскаивался в том, что приказал их убить, однако вел ужасную жизнь, не будучи в состоянии удалить от себя жалкое зрелище убитых. Такое душевное беспокойство стало даже причиной его смерти. (3) Действительно, поскольку его душа обезумела от многих жестокостей, то в то время, когда он негодовал и горячился в силу обычной необузданности против главы путеоланцев за то, что тот не уплатил обещанные деньги, его, словно какой-то яд, убила та самая ярость, с которой он приказывал губить других 149. Ничто не может быть мерзостнее этого рода смерти, и его [Суллы], пожалуй, не коснется даже чувство сожаления, с которым мы обычно провожаем умерших, пусть даже преступников. (4) Итак, надо воздерживаться от пороков, как из-за того, о чем я сказал, так и потому, чтобы не упустить тех наслаждений, которые следуют из безмятежности души. Мы от этих пороков держимся всегда в удалении и наслаждаемся душевным спокойствием. Те же, кто не спокоен душой, всегда несчастны, например разбойники, воры, убийцы, игроки в кости, тираны, как и те, кто обесчестил себя и пользуется дурной славой у людей, кто жаждет накопления богатств и не умеет использовать приобретенных, кто, увеличивая и долго сохраняя [богатства], вдобавок терзается, будучи ограбленным; и прежде всего несчастны те, кто, старея и угнетаясь какой-либо болезнью, не имеют никаких запасов – ни в сундуке, ни в дружбе; таковы стоики, или, вернее, таковыми они были бы, если бы вели жизнь, соответствующую их речам. (5) А если кто-то мало бы верил в то, что они живут отлично от того, как говорят, пусть посмотрит на Катона, так что пусть будет стыдно в конце концов за глупости и пустословие тем, которые, одобряя на словах то, чего не делают, осуждают как раз то, что делают. Однако те более строгие, которые суровость речей подтверждали делами 150, были такими (их я теперь описываю), которые не сохранили ничего для себя – ни в себе самих, ни в других. Что, как мне кажется (открою происхождение высокой нравственности), они сделали не по разумному решению, а от бездействия. Право, я так полагаю: были, как имеются также и сегодня какие-то люди, приверженные небрежению и лени, которые из-за отвращения к устроению дел, необходимых в жизни, предпочли жить дикой и грубой жизнью. (6) Однако когда люди вменили им это в порок, то они выдумали упорнейшую защиту собственного безобразия, подобно тем, кто предпочитает защищать свой проступок, нежели отказаться от [него], и ввели новое учение, настолько несовместимое со здравым смыслом, что сама их жизнь отклонилась от общего обычая. Откуда произошло, что все их презирали и они, в свою очередь, презирали всех, кичась своим взглядом. Равным образом, как мы видим, делают и обезьяны, которые, когда дети насмехаются над ними за их непристойности, сами в свою очередь насмехаются над детьми. Какой стыд, какое смятение, какие муки терпят в таком случае наши обезьяны (говорю о стоиках), когда замечают, что их считают за обезьян? И после этого они кичатся, что всегда счастливы, и притом являются самыми счастливыми, они, несчастнее которых нет никого. (7) В самом деле, каким образом счастлив тот, кто питается ветром, не говорю [уж], кто угнетен всякими несчастьями? Что поздно понял небезызвестный Диоген, который, осмелюсь поклясться, наложил на себя руки из-за отвращения к жизни 151. Какое представление он устроил из самой смерти – и со словами, и с действиями! Он разрезал себе горло и говорил, что не отдается смерти, но изгоняет лихорадку. О вы, кто отправляется в Олимпию, чтобы видеть игры, к вам взываю, чего вы туда спешите? Остановитесь, не ходите! Здесь для вас более удивительная игра, требующая меньше усилий, более короткой дороги. (8) Смотрите, смотрите Диогена, идеал стоиков и киников, упражняющего на себе самом искусство гладиаторов; за жизнь равно и за смерть сражается, и ни жить не хочет, ни умереть, и умереть хочет и жить. Исцеляет себя, как если бы хотел, убивает себя, словно не хочет. Имеет лихорадку в душе, а лечит тело. И что не следует обходить молчанием, враг Аристиппа, противник наслаждений отправлялся на игры, [преодолевая] столь долгий путь, с такой жадностью, с такой поспешностью, пешком, старик, больной, бедный и умереть готовый и убить. Итак, он был и убитым и убийцей, так что никогда подобного представления не было видано на арене. О, достойное завершение прожитой жизни! О, голос тот, исполненный мудрости даже при последнем вздохе! «Меня, – говорит он, – после смерти бросьте, друзья, непогребенным!» 152Ибо не хотел этот святой муж и гражданин, будто живший всегда по законам, обманывать закон, предписывающий бросать непогребенными тех [самоубийц], кто прежде не сообщал в сенате причину смерти. (9) Думаете, я смеюсь? А я действительно хвалю слова Диогена и говорю, что никогда не было им сказано ничего лучшего. В самом деле, какой ущерб от того, что лишаются погребения (чего боятся многие, не напоенные мудростью стоиков?), что даже Вергилий одобряет, когда говорит: