Лоренцо Валла - Об истинном и ложном благе

Лаврентий. Есть ли у тебя нечто такое, что бы ты мог сказать в пользу этого?

Антоний. Нет ничего.

Лаврентий. Поэтому, если Секст не мог защищаться от предвидения Аполлона, несомненно, что и Иуда не мог обвинять предвидение Бога. И если это так, то на вопрос, о котором ты говорил, что он смущает и беспокоит, несомненно, получен удовлетворяющий ответ.

Антоний. Действительно, получен ответ, и вопрос, на что и едва осмеливался надеяться, полностью решен; по этой причине благодарю тебя и испытываю, так сказать, вечную признательность. Ибо ты доказал то, что не мог мне доказать Боэций.

Лаврентий. И сейчас я постараюсь сказать что-либо о нем, поскольку и обещал это сделать, и знаю, что ты ждешь этого.

Антоний. Неужели ты скажешь что-то о Боэции? Это будет для меня и желанно и приятно.

Лаврентий. Воспользуемся фабулой приведенной истории. Ты думаешь, что Сексту нечего ответить Аполлону; я спрошу тебя, что ты скажешь царю, который отказался предложить тебе службу или должность потому, что, как он сказал, ты совершишь на этом поприще серьезные проступки.

Антоний. «Клянусь тебе, царь, на твоей могущественной и верной деснице, что я не совершу на этой службе никакого преступления».

Лаврентий. Так же, я думаю, сказал бы и Секст Аполлону: «Клянусь тебе, Аполлон, что я не совершу сказанного тобою».

Антоний. Что же скажет Аполлон?

Лаврентий. Конечно, не так, как царь, ведь царь не имеет сведений о том, что будет, подобно божеству. Следовательно, Аполлон скажет: «Я лгун, Секст? Я не знаю, что будет? Я сказал ради твоего предостережения или чтобы передать предсказание? Я снова говорю тебе: ты будешь прелюбодеем, ты будешь предателем, ты будешь клятвопреступником, ты будешь гордым и злым».

Антоний. Речь, достойная Аполлона; что может возразить Секст против этого?

Лаврентий. А разве не приходит на ум то, что он может привести в свою защиту? Неужели перенесет с легкой душой то, что он проклят?

Антоний. Почему бы нет, если он виноват?

Лаврентий. Он не виноват, но ему предсказано, что он будет таковым в будущем. Я же не верю, что если бы Аполлон объявил это тебе, то ты не побежал бы молиться и молился бы не Аполлону, а Юпитеру, чтобы он изменил твой ум к лучшему и отвратил рок.

Антоний. Я бы сделал так, но я сделал бы Аполлона лжецом.

Лаврентий. Ты говоришь правильно потому, что если Секст не может сделать его лжецом, то он возносит молитвы попусту; так что же он будет делать? Разве не будет досадовать? Разве не будет сердиться? Разве не пустится в жалобы? «Так ли уж я не могу, о Аполлон, удержаться от преступлений, не могу воспринять добродетель, не имею силы отвратить душу от злонравия, не одарен свободой воли?»

Антоний. Секст говорит храбро, правдиво и справедливо, а что же Бог?

Лаврентий. «Так обстоит дело, Секст. Юпитер как создал волка свирепым, зайца робким, льва храбрым, осла глупым, собаку бешеной, овцу кроткой, так и одному человеку сделал черствое сердце, другому мягкое, одного породил склонным к преступлениям, другого к добродетели. Кроме того, одного наделил умом, поддающимся изменению, другого неподдающимся, тебя же он наделил злой и ничем не исправимой душой. Итак, ты поступаешь дурно в соответствии со свойствами своего ума, а Юпитер, в соответствии с твоими делами и поступками, только накажет, и так как присудил, так и будет за Стигийскими болотами».

Антоний. Искусно же оправдывается Аполлон, но еще больше обвиняет Юпитера; поистине я гораздо более благосклонен к Сексту, нежели к Юпитеру. Поэтому он мог наилучшим образом и справедливо возражать так: «Почему мое преступление больше чем Юпитерово? Ведь мне не позволяется делать что-либо, за исключением зла? Почему Юпитер проклинает меня за свое собственное преступление? Почему он наказывает меня без вины? Все, что я делаю, я делаю не вследствие свободы воли, а по необходимости: кто может противостоять его воле и могуществу?»

Лаврентий. Это то, что я хотел привести для своего доказательства, ибо в том и заключен смысл моей басни, что, хотя мудрость бога не может быть отделена от его воли и могущества, я отделяю ее с помощью этих подобий Аполлона и Юпитера; что не допустимо в одном боге, то допустимо при наличии двух, и каждый из них обладает определенной природой, один создает способности людей, другой же постигает их: положим, покажется, что Провидение не является причиной необходимости, но для этого все, что есть, полностью должно быть отнесено к воле бога.

Антоний. Вот ты вторично толкаешь меня в ту же самую яму, из которой вытащил: это сомнение подобно тому, которое я высказывал об Иуде; там необходимость приписывалась предвидению, здесь воле бога; но важно то, как ты устраняешь свободу воли? То, что она была устранена с помощью предвидения, ты, во всяком случае, отрицаешь, но говоришь, что это происходит с помощью воли, по этой причине вопрос снова вернулся к исходному положению.

Лаврентий. Разве я говорил, что свобода устраняется божественной волей?

Антоний. А разве это не следует, если ты не устранишь двусмысленности?

Лаврентий. Поищи того, кто тебе устранит ее.

Антоний. Я, конечно, не отпущу тебя, если ты не устранишь се.

Лаврентий. Но это нарушение соглашения, и, не удовлетворившись завтраком, ты требуешь обеда.

Антоний. Так вот как ты меня запутал? Вынудил дать обещание с помощью обмана? Обязательства, в которые входит обман, не исполняют, и я не считаю, что получил от тебя завтрак, если ты заставил выблевать все, что я съел, или, лучше сказать, ты отпускаешь меня не менее голодным, нежели принял.

Лаврентий. Поверь мне, не потому я хотел взять у тебя обещание, чтобы обмануть: ибо какая была бы мне выгода, когда не было позволено дать тебе завтрак? Вследствие этого, поскольку ты был прекрасно принят и благодарил меня за него, ты неблагодарен, если говоришь, что был побуждаем мною его выблевать и что я отпускаю тебя таким же голодным, как ты пришел; это означает, что ты добиваешься обеда, а не то, что ты хочешь пожаловаться на завтрак и требуешь подать тебе нектар и амброзию, т. е. пищу богов, а не людей. Я подал тебе рыб и птиц из своего вивария и вино с окрестных виноградников, нектара же и амброзии домогайся у Аполлона и Юпитера.

Антоний. Какую амброзию или какой нектар, вещи поэтические и вымышленные, ты упоминаешь? Оставим эти пустые вещи пустым и выдуманным богам Юпитеру и Аполлону; из каковых вивариев и кладовых доставал припас для завтрака, из тех же желаю и обед.

Лаврентий. Неужели ты считаешь меня настолько грубым, полагая, что я отпущу друга, пришедшего ко мне на обед? Но, так как я видел, чем завершится рассмотрение этого вопроса, я уже тогда позаботился о себе и заставил тебя дать обещание, согласно которому ты не будешь после этого требовать от меня что-либо, помимо того, о чем было спрошено. Поэтому я поступаю с тобой не столько по справедливости, сколь беспристрастно. У других ты, может быть, найдешь этот обед, который у меня, если ты считаешь должным доверять дружбе, нашел не полностью.