Коллектив авторов - Опыт словаря нового мышления

В самом широком смысле общий итог представляет собой не столько возврат к империи самодержцев, сколько прогресс навыворот, инволюцию, имеющую новый мировой статус. И это относится не только к строю, но и к человеку. Превращение человека в заложника могущества вернуло Россию к внеполитическому существованию, сделав заново злободневной и, по существу, центральной проблему «вертикальной» несвободы. В самом сжатом виде сталинская антропология (имеющая и свои предшествования, как и последователей) может быть выражена в формуле: цель выше человека, средства выше цели, цена выше средств. Все замыкается на Цене. Цена становится единственным смыслом, обессмысливая жизнь. В качестве единственной она ищет себе новые и новые поприща, «пространства экспансии», заполняя и исчерпывая их собою. Обратная связь не просто нисходит к нулю: в ней нет нужды - для того одного, кто решает наедине все судьбы.

Так Сталиным и на Сталине закончились (одновременно!) история России в ее четырехвековом охвате, с XVI по XIX, и одиссея ее вхождения в Мир - преодолением самое себя; закончилась история революций XX века, по размаху и содержанию российско-мировых. И то, и другое закончилось вместе - «закрытием России», вернее, почти закончилось. Ибо оставался просвет, сохранялись затихшие в глубине импульсы взаимности, источники недемократической человечности, снова ищущей свой предмет. Война с фашизмом, к происхождению которой Сталин был причастен своим союзом с Гитлером, как и всем балансом утрат и гибелей 1930-х, подсказала этот искомый предмет. И в этом смысле страшная схватка несла в себе спасение для всех. Но и оно пришло не сразу. Спасение от абсолютного Сталина также сначала досталось Сталину, подвигнув его на последние исступленные поиски поприща для Цены: внутри и вовне. Могла ли вывести из этого безумия контригра верхов аппарата? Сомнительно. Но смерть, в которую он не верил, когда думал о себе, подвела черту.

Ему, но не сталинизму. Обнаружилось: становясь тождественным себе, этот феномен тут же вступает в свою агонию. Агония же - это не тихое умирание. Это - долголетняя борьба с переменным успехом, борьба мертвящей системы с человеком, не дающим себя умертвить.

Михаил Гефтер

Десталинизация - освобождение от наследства Сталина и сталинизма. Процесс этот не просто затянувшийся. Его обрывы и возобновления обнаруживают неоднозначность предмета. Чтобы освободиться от наследства, нужно познать его, а познание, в свою очередь, немыслимо вне освобождающего действия, которое создает новые коллизии. Уместно с самого начала, прибегнуть к образу, по другому поводу употребленному Мартином Лютером Кингом: проломив брешь в стене, казавшейся единственной преградой, мы увидели за ней внутреннюю стену. Такова, на мой взгляд, и «десталинизирующая» ситуация конца 80-х годов - обнаружение внутренней стены.

Под данным углом зрения можно рассмотреть путь, ведущий к этому моменту, представив его в виде нескольких ступеней. Первая: разрозненный отпор и преодоление, ограниченные отдельными людьми или группами людей и не всегда совпадающие при этом смыслом и целенаправленностью. Допустимо ли отождествлять инвективы поэта и партийного функционера - О. Мандельштама и М. Рютина, сопротивление познающим словом (А. Платонов) и публичный отказ от присоединения к идеологизированной расправе (И. Раппопорт на лысенковской сессии 1948 г.)? Только открытие архивов и систематическое собирание письменных и устных материалов, обнимающих ряд десятилетий, продолжение начатого В. Шаламовым, А. Солженицыным, альманахом «Память» и др. исследования скрытого и открытого сопротивления как на «воле», так и в тюрьмах и лагерях (в широком диапазоне: от солидарности в выживании до акций беспощадно подавляемого и уходящего в небытие протеста) дадут относительно полное представление о размерах и характере изначальной десталинизации. Можно, однако, утверждать с достаточным основанием, что, сколь ни впечатляющим окажется результат, он вместе с тем обнаружит, что даже взятые в совокупности, бесценные как духовное наследие, факты этого ряда не достигали той пороговой величины, которая способна была бы видоизменить ход событий и оборвать порчу нравов.

Иной характер носит спонтанная и вместе с тем охватывающая миллионы людей десталинизация Отечественной войны, особенно ее трагического начала (1941-1942). Если лишение человека суверенных прав, достигающее «азов» жизнедеятельности, являлось сутью сталинизма, то битва за жизнь, в которой ставкой была смерть, вернула, хотя лишь на время, этому же человеку возможность распорядиться собой и своею судьбой. Гениальной интуицией А. Твардовский воссоздал в Василии Теркине свободного человека (и самый обрыв поэмы автором символизировал нестойкость «теркинской» свободы). В свете этой очеловечивающей стихии яснее становятся направленные на изничтожение ее потенциальных последствий действия Сталина конца 1940-х - начала 50-х гг. Внутренняя «холодная война», раскол поколения победителей с инсценируемым нагнетанием старых и новых - национальных, расовых и иных форм взаимного отчуждения неотвратимо совместили в себе синхронизацию всех элементов сталинской системы с началом ее конца, вернее, началом начала конца.

Рубеж перехода от частичного и стихийного освобождения к осознанно всеобщему - события 1953 - 1956 гг. Смерть Сталина, уничтожение Берии, XX съезд КПСС, выход на свободу оставшихся в живых «врагов народа» и первые прорывы свободного слова (наиболее концентрированным выражением которого явился «Новый мир», редактируемый Твардовским), разнородное эхо этих и последующих событий и процессов как внутри «социалистического лагеря», так и за его пределами вызвали одновременно и раскрепощающий сдвиг, и смятение в умах, выдвигая на первый план потребность в конструктивном преобразующем продолжении. Чтобы удовлетворить ее, требовалось не только время. Самому продолжению еще предстояло найти свой замысел и форму, свое речевое сознание и речевое поведение, освобождаемые от стереотипов и шлаков целой эпохи, от слов-обрубков, теснящих мысль. Оборачиваясь назад, мы замечаем, что продолжение, оставаясь только продолжением, принимает все более сомнительный, иллюзорный характер. В фигуре Никиты Хрущева пересеклись пафос анти-Сталина с отсутствием идейного задела и политической почвы для не-Сталина. Индивидуальный момент играл немаловажную роль и в том, и в другом отношении. Каковы бы ни были первоначальные намерения Хрущева, начиная от самозащиты и кончая стремлением возвыситься, его мужество явилось первоимпульсом выхода за пределы предначертанного «раз и навсегда». Что имело большее значение - сокрушение монументов Сталина, полупризнание его преступлений или самый факт рассекречивания системы, для которой механизм тайны не менее фундаментален, чем механизм страха? Второе по крайней мере было необратимее. Хрущев затронул и другие краеугольные камни системы - другие, но не все. Он приоткрыл двери в Мир, в большей мере для себя самого, но и это было ново. Он получил в наследство от Сталина сверхдержаву в тот критический момент, когда она первой обрела водородную бомбу и первой вышла в космос. Кончался - в перспективе - «американский век», а мирное сосуществование из фразы и прикрытия получило шанс стать, мировой политикой, как и исходным пунктом обновления международного коммунизма - с попыткой его прийти к единству в рамках разнообразия: единству, выходящему за пределы тактики и требующему пересмотра принципов. И хотя Хрущев в разгаре первых кремлевских схваток был в числе тех, кто предъявил Г. Маленкову, признавшему вслух, что Отныне не может быть победы оружием, обвинение в отступничестве, сам он, оттеснив Молотова и других вельмож старого закала, сделал ряд шагов к разрядке, в числе самых существенных из которых - «сахаровский» договор о прекращении ядерных испытаний в трех средах. Жесткая доктрина двух взаимоисключающих миров стала смягчаться, тем более что в планетарную жизнь вошел «третий мир»; его первоначальная харизма лидеров-романтиков была сродни Хрущеву, он шел ей навстречу, совершая, однако, и продиктованные реализмом попятные маневры (среди них - отказ от обещания, данного Китаю Мао, поделиться тайной атомной бомбы).