Коллектив авторов - Опыт словаря нового мышления

Мировая по проекту и по зачину, могла ли Октябрьская революция остаться таковой и впредь - и могла ли, оставаясь, не перемениться изнутри? Этот вопрос встал сразу после взятия власти большевиками (Брест) и возобновлялся вновь и вновь, пока - в качестве вопроса - не был упразднен однозначностью сталинского «окончательного» ответа.

Внешнее и внутреннее роковым образом сошлись в нэпе. Разумеется, не было согласованной связки между «отказом» ближней Европы встать на советский путь и мятежом России против распределительного коммунизма, который достиг своего иррационального верха к концу 1920 г. Однако это совпадение прямо выводит нас на развилку, где решалась участь неклассической нормы. Нет спору, нэп способен был стать новым историческим компромиссом, не менее, а даже и более всемирным по своему существу, чем Декрет о земле. Но нэп оказался свернутым, а затем и вовсе упраздненным, и прежде всего потому, что он не был до конца развернут. Военно-коммунистический монополизм власти, нашедший своего двойника во всепоглощающей национализации, силился восстановить «симметрию», и он располагал для этого пространством в душах и умах, превосходящим число открытых противников нэпа. Что могло пересилить последних, отвоевав на свою сторону это пространство? Что - и кто? Те же люди, что «начали» или вовсе иные? Параллель с агонией якобинской диктатуры бьет в глаза, как и несовпадение в финале. Однако отличие не в одном размере жертв и не только в сроках. Сам срок - производное. Если заметнее развязка, то где Рубикон? Можно назвать и 1923-й и 1928-й - в зависимости от того, какую сторону придвигающейся катастрофы мы имеем в виду («красное» ли великодержавие или возврат к продразверстке, крах ли еще одной попытки подвигнуть немецких рабочих на штурм версальской системы либо непредвиденный поворот событий в Китае). Стремясь вынести на мировое поприще внутренние противоречия «своей» революции, ее лидеры все чаще достигали эффекта бумеранга. У неудач этих, конечно же, был более глубокий источник, чем просчеты и разногласия. Мир оказывался несводимым к общему знаменателю, и эта несводимость возвращалась в Россию проблемой жизнеустройства, также несводимого к любому варианту единственности.

За невозможностью разобрать всю гамму опосредовании Октябрьской революции за ее евразийскими границами отмечу лишь один общий момент. Это - преподанный ею пример соединения стихии тотального разрушения со становлением особого рода системы, когда стихийные движения масс вводятся прямо и надолго в институты власти и уже продолжают действовать (с большей или меньшей степенью утраты себя) по правилам, диктуемым властью, которая так или иначе, но в соответствии с этими же правилами рекрутирует в свой состав людей «снизу». Думается, что мы вправе, пользуясь данным критерием, сопоставить столь полярные явления, как рузвельтовский «новый курс», круто переменивший роль профсоюзов в Штатах, и нацизм с его «революцией потных ног» (Т. Манн): превращением доведенных до отчаяния безработных в «сверхчеловеков», которым вместе с достатком была дана власть над судьбами других. То, что сталинизм и в этом отношении близок к нацизму, как будто не требует доказательств. Однако отнюдь не так просто разъяснить родство разногенезисных феноменов. Этот анализ, если поставить его на действительно всемирное основание, позволит нам, а частности, дать относительно точную датировку конца эпохи Октябрьской революции и попробовать ответить на вопрос, вытекающий из проблемы в ее самом широком виде: не следует ли считать неклассическую революцию последней в Мире - последней в исторически обусловленном и саму историю ограничивающем смысле?

Феномен сознания. Продолжим сказанное выше. По сравнению с классической революцией неклассическая и более «головная», и явственней, катастрофичнее бессознательная. Октябрьская революция - родоначальница этой причудливой и взрывчатой смеси. Подобно Французской она начинает собою человечество, но на этот раз не в национальных границах, поскольку, даже оставаясь дома, как бы присутствует повсеместно. Немало превращений она должна была претерпеть, чтобы этот исходный комплекс заместился патриотическим и державным самоутверждением, не теряющим, однако, и своих первоначальных клише. Ее символика также претерпевает эволюцию: от предметных образов, наполненных живыми воспоминаниями, к чисто ритуальным, которые призваны не столько сохранять связь поколений, сколько поддерживать представление о единственности власти, воплощенной в ее установлениях и персонификациях. А в виде итога - своего рода гибрид научной мифологии, предваряющей многие родственные и даже чужеродные продукты нерефлектирующего сознания XX в.

Сегодня, когда без малого все императивы Октябрьской революции подверглись обесцениванию, и если и повторяются, то, как правило, не вызывают встречного отклика у потомков тех, кто эту революцию совершал и пережил, и тем и другим кажется необъяснимой былая действенность ее магических слов, лозунгов и идеологем («а может, все было вовсе не так?»). Впрочем в нынешней эпидемии исторической невменяемости нет ничего удивительного. Отражение более или менее соответствует отражаемому предмету, то есть (в данном случае) не революции как таковой, а ее сталинскому переиначиванию - соответствует методологии или алхимии этого переиначивания, не столь примитивного, каким оно представляется на первый взгляд. Ибо оно соединило в себе банальность умолчаний, карательную дисциплину подлогов с пафосом несомненности, от которой нельзя уйти переменой знака и разоблачительными сенсациями. Если вдуматься, то чем доступнее лобовая десакрализация минувшего, тем дальше она от пересмотра, диктуемого неотложными интеллектуальными потребностями, а прежде всего позывом к нравственному возмездию, великий аргумент которого - миллионы умерщвленных пулей и голодом. Может, ни в чем не проявляется с такой отчетливостью различие между местью и возмездием, как в отношении к революции; возмездие здесь равнозначно обретению человеком свободы наследования, а она, по природе своей, тревожно близка к оправданию, поскольку ищет в прошлом не оценок самих по себе, а объяснения. Объяснения, способного вывести нынешнего человека из-под гнета анонимной непременности на почву и поприще развития, которое в преддверии XXI века уже не смеет полагаться на исправление последействием. Вот отчего нам следовало бы с такой же решимостью, с какой современность отклоняет миф об «истинной», равной себе Октябрьской революции, отклонить и ее перевертыш - миф о «ненужной» революции.

Ибо ненужность - это эстафета от того, что позади, к тому, что предстоит. Этот путь еще надо пройти, памятуя о том, что авторами беспрецедентного выбора - Мира без насилия - явятся восприемники былого без вычерков.