Коллектив авторов - Опыт словаря нового мышления

Факт, допускающий разные оценки, оставаясь фактом - никто не был ближе к восполнению этой суммарной нехватки, чем большевики. Точнее: взявшее верх их ленинское крыло, которое осуществило ревизию правоверного (ленинского же) большевизма времен первой русской революции. В утверждении, что большевики овладели властью лишь благодаря политическому вакууму, немало верного; верно и то, что успех пришел к ним как к наиболее жесткой, дисциплинированной организации, сумевшей добыть полновластие в результате «внесения заговора в массовое восстание» (Л. Троцкий). Но действительная трудность, фиксируемая движением мысли сторонников Ленина и доводами его оппонентов, состояла не в овладении, а в удержании власти. Страх перед лицом распада и входящего в нравы безвластия - тот психологический барьер, который не смогла одолеть небольшевистская демократия, - предстояло в пороговые осенние месяцы превозмочь их противникам. Но раньше всего - одному. Отдавая должное политической комбинаторике Ленина, мы видим вместе с тем, что его воля к удержанию власти, форсировавшая и срок восстания, была производной от внутреннего диалога, в фокусе которого - всемирно-историческое право начать: приступить к осуществлению Марксова проекта коммунистической революции, находя для этого не предусмотренные самим проектом формы реализации его же. Искомая санкция действия отлилась к кануну Октября в формулу, сочленяющую два понятия-шанса: государственный капитализм и государство типа Коммуны. Первая половина формулы устраняла искус всеобщего обобществления преобразованием спорадически-военного регулирования экономики в устойчивый механизм «общественного счетоводства» и контроля сверху над мелкотоварной стихией. Дополнением (и противовесом!) этой и ограниченной, и всеобъемлющей связности призвана была стать уникальная политическая система: республика Советов, строящаяся снизу вверх на условиях непосредственного народовластия, ротации всех должностных лиц, перехода в руки трудящихся реального распоряжения источниками жизни, то есть с самого начала содержащая в себе «отмирание государства».

Историк вряд ли способен установить, что в последнем счете сыграло большую роль - стремление ли лидерской группы большевиков (в первую очередь Ленина и Троцкого) не упустить момент, который может и «не повториться», либо характерная для социального проектирования вообще уверенность в его всечеловеческой пригодности. Наверно, и то и другое. А стихия сокрушающей и торжествующей революции подвергла затем своей редакции и всю версию Начала, вовлекая в эту импровизированную переделку как самого автора, так и его партию, которая вместе с массовостью приобрела и тот военно-коммунистический облик, что наложил печать на все предстоящее.

Оставаясь, однако, в пределах события, мы не можем не сосредоточиться на мгновении, сделавшем Октябрьскую революцию неустранимой. Это мгновение - встреча человека, мыслящего будущим Мира, с прошлыми веками, олицетворенными в коренной, мужицкой России. 19 августа 1917 г. эсеры опубликовали сводку 242 наказов деревни крестьянским депутатам. Ленин без промедления и колебаний принял ее. Я убежден, что на этот шаг и в такой именно форме решиться (среди большевиков) мог только он. Декрет о земле, зачитанный им с черновика на II Всероссийском съезде Советов 26 октября, явился поистине великим историческим компромиссом. Ближайшие судьбы России, и прежде всего выход ее из войны держав, были предрешены; предрешен был (этим же!) и разгон Учредительного собрания. Событие перешло в эпоху.

Эпоха. Хронология ее зависит от того, как определяем мы ее содержание. Здесь уместно опять-таки сопоставление с классической революцией Нового времени. На чем поставила точку Франция, что во всемирном «осадке» ее революции? Сказав: Декларация прав и Кодекс Наполеона - мы вплотную подходим к окончательному результату: европейскому человечеству. Но знаем, что между Декларацией и Кодексом - террор и вантозские декреты, Вандея и 9 термидора, которое подвело черту под судорожными попытками вождей Горы найти равнодействующую между эгалитарным натиском санкюлотов и жаждущей порядка буржуазной собственностью. Мы знаем также, что экспорту Французской революции воспротивились не только европейские династии, но и европейские народы, и равнодействующей на этой, более широкой основе был не Священный союз, а упрочение суверенных континентальных наций. В конце концов развитие одолело неотторжимую от революции жажду самопродления, сформировав «вторичный» капитализм с адекватным ему основанием. Мир обогатился новой нормой - и новыми противоречиями, и далекими от идиллии способами их обуздания и ассимиляции. Сопоставим ли с этим интегратом прямых и дальних следствий классической революции баланс эпохи Октябрьской революции? Отметим сразу - близость в тех же ключевых позициях, где и глубокие несовпадения. Наиболее трудный вопрос: незавершенной ли была сама Октябрьская революция (выражение И. Дойчера) или неостановленной? Иначе говоря - отчего не дался России переход от одного типа исторического движения к другому, от неклассическойреволюции к неклассической норме?

В этом сжатом тексте я не силюсь дать ответ. Ограничусь лишь попыткой несколько развернуть сам вопрос. Вернусь к тому, с чего начал. Если признать, что эпоха состоит из освоения и отрицания Октябрьской революции, то каковы пропорции того и другого? Сравнительно проще описать первое: укоренение революции в российский жизненный обиход, однако и тут своя трудность - удастся ли выделить итог в чистом виде, освобожденном от не укладывающихся в эти рамки видов деятельности, от перемен, которым Октябрь дал простор, хотя сами по себе многие из них не были ни революционными, ни тем более коммунистическими? Но именно эти перемены (как замечаем мы сегодня) таили в себе перспективу другой жизни, не отвергающей прямо революцию, но ставящей предел ее экспансии.

Спустя многие годы различие в таких понятиях, как «коммунистическая революция» и «социализм», кажется несущественным. На мой взгляд, оно-то и проясняет природу отрицания Октябрьской революции историей нашего века. Отрицалась именно коммунистическая революция, а результирующей могла бы стать (в пределах ее эпохи) неклассическая норма: производительное неравенство и цивилизующая государственность социалистического толка. И если это не произошло либо было надолго отодвинуто, чтобы вернуться уже в иную эпоху и в иной форме, то вряд ли удастся объяснить это тем, что революция свершилась не там, где ей «положено». Молодой Грамши назвал (не в осуждающем смысле) Октябрьскую революцию революцией против «Капитала». Сегодня, сопоставляя первый акт трагедии с финалом, мы, вероятно, имеем право сказать, что проекту Маркса суждено было материализоваться в масштабе, наиболее близком его замыслу (не меньше, чем Мир!), как раз там, где тип осуществления все дальше уходил не только от европейского прецедента, но и от собственного Начала, от своего первого исторического компромисса. Привычная ссылка на отсталость также мало что разъясняет сама по себе, ибо отсталость - это не просто несовпадение уровней развития, но и особого рода сознание, отвергающее «естественность» этой аритмии Мира. В неклассических условиях догнать (выпрямляя путь и сокращая сроки!) с неумолимостью диктует перегнать - со всем, что отсюда проистекало в стимулах и возможностях их утилизации; среди них лидирует та же, что и у классической революции, страсть к самоувековечению, которая отвергает любой нейтралитет, порождая социальный заказ на врага и тиражируя опасности. Та же страсть, но обретающая дополнительный ресурс и в прошлом России (России бунта и опричнины), и в стойком расколе постоктябрьского человечества.