Коллектив авторов - Опыт словаря нового мышления

Какой была и какой могла бы быть перед лицом этого динамизма позиция историков марксистской школы, которые далеко не все отвергли историю ментальности? Сейчас существуют два подхода. Прежде всего - осторожность, смешанная с определенным недоверием к новому понятию, в котором побаиваются мистификаторства; затем - боязнь отклонения в сторону воображения, что отдаляет от твердой почвы социальной истории. Я храню в памяти упрек, который был мне высказан, в общем, очень дружески, в том, что я оставил занятия общественным сознанием для того, чтобы вступить на извилистую тропу истории смерти на Западе. Такое беспокойство небезосновательно. В контексте современной историографии, готовой отказаться от взгляда на историю как на всеобщую, синкретизирующую, не рискует ли история ментальности стать просто «способом рассмотрения», игнорирующим серьезные экономические и социальные проблемы и исходящим из постулата автономности ментальных структур или скорее из того «неудобства коллектива», на которое ссылался Ариес, пытаясь объяснить большие расхождения в отношении к смерти? Целое направление, может быть все молодое поколение, французских и американских историков поддается этому соблазну; имеются в виду историки, сформировавшиеся не на социальной истории и в силу этого испытывающие нехватку объяснительной модели, которую они иначе ищут в психиатрии. Такая позиция вызывает в противоположном лагере реакцию неприятия. Так, один из рецензентов моей книги «Революционная ментальность» заявил недавно: «Революция - это не ментальность». Формула, под которой я охотно подписываюсь! Но идя от противного, не надо отбрасывать причины, по которым ряд историков школы Э. Лабрусса, ранее изучавших историю общественных структур, вступили, что весьма показательно, на новый путь исследования. Не сам ли Лабрусс призывал исследователей (коллоквиум в Сен-Клу, 1964) обратиться к истории «сопротивления», которая является для него историей ментальности.

Поколение, к которому я принадлежу (к нему можно отнести также М. Аглона и Э. ля Ле Руа Ладюри), независимо от отношения к марксизму перешло «из подвала на чердак», или, воспользовавшись выражением П. Шоню, пришло к истории «третьего уровня», не всегда полностью отрицая и первые два.

У многих, по-моему, было чувство, что социальная «количественная» история 50-х годов дошла до своих пределов, что необходимо перейти к другому уровню объяснения, чтобы попытаться лучше понять коллективное поведение, и как не связать эту новую потребность с общим контекстом, который гораздо шире, чем историографические устремления. Определенный волюнтаристский оптимизм 50-х годов, в большой мере унаследованный от века Просвещения, уступил место осознанию того, что изменение мира - и это меньшее, что можно сказать, - не является линейным. В мире, где пути, начертанные Французской революцией, могут проходить через пробуждение ислама, где реальный социализм, т. е. амбиция построить на научной и рациональной основе одновременно и новое общество, и нового человека, не двигается с места и даже подвергает себя сомнению, в таком мире, мне кажется, неизбежно возникает вопрос по поводу «сопротивлений», наследия длительного периода и по поводу того, каким образом люди живут, представляют себе и даже подвергают игре воображения свою собственную историю. Такой подход, приглашающий смело столкнуться со сложностью реального мира, бросая вызов всякому механистическому урезанию, не только не является антимарксистским, но прямо вписывается в высказывание Маркса: «Люди творят историю, но они об этом не знают».

Изложенная так, как я ее понимаю, история ментальности далека от того, чтобы противопоставить себя социальной истории: она в действительности лишь дополняет и уточняет ее. Ее сложность отражает феномен «переплетения» исторических времен, пользуясь выражением Альтюссера. Она не привязана к постоянству, инерции и сопротивлению «длинного времени», вводит в проблематику «короткого времени» те резкие перемены, которые можно назвать революцией. Она является средством, позволяющим не спасовать перед разваливающимся на части объектом исторического исследования и сохранить его целостное прочтение, учитывающее гигантскую работу себя над собой, работу, которую представляет собой жизнь людей. При условии, что мы не будем видеть в истории ментальности ключ ко всем дверям, она больше чем мода: эта новая область знания открыта для постановки новых вопросов.

Михаил Рожанский

Понятие mentalite утвердилось в интеллектуальной жизни Запада как поправка XX века к просветительскому отождествлению сознания с разумом. Mentalite означает нечто общее, лежащее в основе сознательного и бессознательного, логического и эмоционального, т. е. глубинный и поэтому труднофиксируемый источник мышления, идеологии и веры, чувства и эмоций. Mentalite связано с самими основаниями социальной жизни и в то же время своеобразно исторически и социально, имеет свою историю. Понятие же mentalite - результат атомизированного гражданского общества, в котором каждый индивид подчеркивает суверенность своего мировоззрения по отношению к идеологическим образованиям, общественному мнению, по отношению к политике. Политизированное европейское общество Нового времени понятием mentalite выразило в начале XX века необходимость и факт существования дополитических основ мышления.

Несколько раньше, чем слова «перестройка» и «гласность» вошли в европейские языки, русский язык позаимствовал понятия «ментальность», «менталитет», «ментальные структуры». Это не совпадение, а взаимосвязь. Такое заимствование - отчасти дань современной моде на западный словарь среди нашей интеллигенции, но прежде всего диктуется реальной общественной потребностью. Ни в русском языке, ни в марксистских науках об обществе прямого аналога понятию mentalite нет. Возможность его заимствования обусловлена зазором между русской культурной традицией и марксистскими социальными науками. Необходимость его заимствования обусловлена современным состоянием каждой из этих традиций и реальным состоянием общественного сознания.

Наш язык не скуп на слова для описания духовной жизни, ее истории и многообразия. «Образ мыслей», «мироощущение», «мировоззрение», «стиль мышления», «дух эпохи» и близкие по смыслу слова были в активном лексиконе русских революционеров, литераторов, философов с начала XIX столетия. Понятия эти множились в конце XIX - начале XX века, поскольку была необходимость выразить нюансы духовной жизни и поскольку сделать это было нелегко. В XIX веке сознание недостаточно политизировано, чтобы ставить вопрос о своей несводимости к политике. Развитие же политической жизни в России совпало с развитием социалистического движения и распространением марксистской терминологии для обозначения духовных процессов. Поэтому когда после событий первой русской революции остро дебатировался вопрос об антропологическом смысле политических программ, то критика рационалистического мышления за его антигуманность была направлена прежде всего против марксизма. «Вехи» и русские экзистенциалисты провозгласили право индивидуального мышления на автономность, предупредили о фатальной опасности политизированного мышления и заявили свою позицию как антимарксистскую, антисоциалистическую. Не мудрено, что до последнего времени даже попытка мыслить в подобном направлении оценивалась в нашей стране как чуждая марксизму.