Коллектив авторов - Опыт словаря нового мышления

Эва Берар

Термин «культура» в своем современном значении появился в Европе в произведениях мыслителей XVIII века Монтескье, Вико и Хардера. Их вдохновляет усиление мощи государств и интереса к открытым заморским странам; они поднимают проблему различия культур и задаются вопросом о праве на их многообразие. Можно ли, таким образом, заявлять, что они выражают и предсказывают некий «диалог культур»?

Диалог как живое и взаимное общение между собеседниками позволяет им не только осознать, что собственное существование не является единственно возможным, но и выказать интерес к опыту других, а также испытать чувство равенства.

Не многие явления культуры XIX века, как видно из исследований, были примером такой открытости. Европейская аристократия, замкнувшись в эзотерической космополитической культуре, признавала диалог только с себе равными; Французская революция, вдохновленная идеей рационализма и универсализма эпохи Просвещения, воспринимала другие культуры только с точки зрения соответствия своей собственной модели; романтизм приходит к открытию «фольксгейста», «национального духа», погруженного в исследования собственных истоков; «весна народов», несмотря на интернациональный характер своих баррикад, приносит национальные стремления в жертву независимости; наконец, Маркс и основанное на его идеях социалистическое и коммунистическое движение отвергают гипотетический диалог, развенчивая как идею национального единства, в которой они видят выражение классовых интересов буржуазии, так и идею разнообразия культур, которые, по их мнению, подчинены законам линейного и детерминированного развития.

В то же время различия между культурами, имеющими общий источник, являются менее резкими, чем те, что существуют между европейскими метрополиями и колонизированными народами. Промышленно развитые Европа и Америка, осуществляя экспансию и завоевания на других континентах, преследуют с точки зрения оправдания своей политики ту же цель, что и наполеоновские войны. Речь идет о навязывании собственного единственно верного идеала; и если раньше к этому идеалу приобщались народы, считавшиеся равными, то теперь предполагалось завоевать и воспитать «отсталые народы», обещая им перспективу достижения единственного признанного высшим идеала: универсализма западной цивилизации. Но как в одном, так и в другом случае рассчитывать на проявления благодарности за подобные благодеяния чаще всего не приходится.

Первая мировая война поколебала до основания веру в тождественность европейских культур. Европейцы обнаружили, что ценности, на которых зиждилась их цивилизация, пришли в упадок, и с тех пор многие ищут «живительные силы» в культурах, считавшихся низшими: в культуре примитивных (или доисторических) народов, в культуре «нового человека» большевистской России, в культуре США или даже в культуре языческой Европы.

Возникновение нацизма в самом центре Европы как будто бы подтверждает правоту тех, кто считает капитализм могильщиком гуманизма, а Советский Союз его спасителем. С таким желанием поставить культуру на новую основу в 1935 году в Париже собрался Первый международный конгресс интеллектуалов в защиту культуры. Был ли он диалогом? Скорее всего, это было сплочение, вызванное появлением нацизма. Сразу же после окончания войны против гитлеровской Германии под влиянием «холодной войны» и «ждановщины» все сводится к протокольному обмену посланиями. Разделенная на две части «железным занавесом», Европа теряет контроль над своим культурным наследием. Даже объявленное Хрущевым «мирное сосуществование» не смогло уничтожить идеологические запреты на контакты между народами двух блоков.

Эти три формы притеснения в области культуры связанные с колониализмом, нацизмом и «ждановщиной», сегодня, кажется, теряют свою силу. Чрезвычайно быстрое развитие средств связи и коммуникации открывает новые перспективы для «диалога культур». Опасаться следует обратного: унификации культур, которая низводит до уровня фольклора национальные и социальные особенности, и превращения культуры потребления в товар, обмениваемый на широком рынке, где все ценности, складываясь, взаимно аннулируются и где вместо понятия «диалог культур» возникает понятие «обмен продуктами культуры». Именно это предсказал Клод Леви-Строс еще четверть века назад, говоря по поводу «фальшивого эволюционизма»: «Современный человек старается понять различия культур, одновременно уничтожая то, что в них его не устраивает».

Марк Ожэ

«Другой», в смысле чужой или чужестранец, - это тот, к кому испытываешь непреодолимое влечение и кто кажется тебе непостижимым, но кого можно смутно наблюдать как бы сквозь терпеливо проделанную узкую щель, чей облик можно угадывать или воображать. Такова была непрерывно ускользающая и вновь обретаемая цель западной этнологии, неизменно пытавшейся обнаружить - через противоречия в другой культуре - то определенную «чуждость», столь массовую и одновременно притягательную, что она становится близкой и достойной подражания (словно перс у Монтескье, через которого Европа была призвана определить меру своих недостатков), то не поддающийся в конечном итоге описанию образ чужой реальности, столь своеобразной, что она становится несопоставимой с вашей реальностью - это уже не добрый дикарь, а некто непостижимый, чьи представления о ценностях, о насилии, о любви и чей образ мысли не могут мериться на наш (то есть западный) аршин. Так что путешествие в гости к этому «другому», если бы удалось его совершить, было бы путешествием без возврата.

Отсюда, вероятно, элементарное, уже давно установленное и по-прежнему существующее правило для начинающего этнолога: он должен воплощаться в объект своих исследований и быть одновременно сторонним наблюдателем. Это является методическим предписанием, в котором фактически речь идет о предполагаемом объекте этнологического исследования. Отсюда также, вероятно, разные формы колониальной политики, которая могла сопутствовать завоеванию или установлению господства над другими народами. Двумя краткими выражениями этой политики являются, с одной стороны, ассимиляция, которая делает «другого» юридически равноправным, но которая не признает за ним права на самобытность, и, с другой - сегрегация, которая закрепляет существующее различие и лишает «другого» какой-либо возможности ставить вопрос о равноправии.

Однако этнология не ограничивается тем, что как бы рекомендует в обязательном порядке уподобиться шизофренику. Так как если трудно быть одновременно и самим собой и другим, то возможен, и даже неизбежен вывод, что «другая сторона» также создает для себя образ своего «другого»; и именно потому, что этнология осознает наличие образа «другой стороны» у «других», она оказывается в состоянии разорвать порочный круг, в который, казалось, было заключено ее исходное определение. Так как этот «другой других» не просто человек другой национальности или другой культуры, даже если история и опыт свидетельствуют о значимости этого «другого» и об актах насилия, могущих кристаллизовать образ сообществ, народностей и групп, которые несут на себе клеймо существенно отличных и поэтому вызывающих тревогу и опасных. «Другой других» - это также тот образ, который эти другие создают для себя об индивидуальном «другом», или, точнее говоря, образ, который каждый из них создает для себя о тех, с кем он должен иметь дело, думая неизбежно во множественном числе о своем отношении к окружению, которое сторонний наблюдатель возводит в категорию недифференцированного «другого».