Людвиг Клагес - Космология Эроса

Поэты и художники — это те люди, которым суждено чаще и в большей степени (нежели обычному человеку) созерцательно воспринимать окружающий их мир, а следовательно, получать непосредственное представление о первообразной действительности. Тем самым мы натыкаемся на мысль, весьма напоминающую буддийскую догму о том, что мыслительное состояние является «заинтересованным» в самом широком смысле этого слова. Как правило, интерес заключается в абсолютно личной привязанности или неприязни к объекту. Но могут быть исключения, когда речь идет об исследовательском интересе, когда его возбуждение является волевым. Согласно этому созерцательное состояние представляет собой временное избавление от волевой необходимости, а созерцаемый образ становится предметом как сверхличностного, так и сверхиндивидуального «познания». Мы не можем отказать себе в том, чтобы привести отрывок из работы Шопенгауэра. Полагаем, что прежде чем доказать ложность данных умозаключений, необходимо изучить данные воззрения.

«Длительного, уже не меняющегося удовлетворения не может дать ни один достигнутый объект желания; напротив, он всегда похож на подаяние, которое бросают нищему и которое сегодня поддерживает его жизнь, чтобы продлить его муки до завтра. Оттого, пока наше сознание полно нашей воли, пока мы отдаемся порыву желаний с его вечной надеждой и страхом, пока мы — субъект желания, никогда не будет у нас ни длительного счастья, ни покоя. Ищем мы или бежим, боимся несчастья или стремимся к наслаждению, это по существу безразлично: забота о вечно требовательной воле, все равно в каком виде, беспрерывно наполняет и волнует сознание, а без покоя совершенно невозможно истинное благополучие. Так субъект желания вечно прикован к вертящемуся колесу Иксиона, постоянно черпает решетом Данаид вечно жаждущий Тантал. Но когда внешний повод или внутреннее настроение внезапно исторгают нас из бесконечного потока желаний, отрывают познание от рабского служения воле, и мысль не обращена уже на мотивы желания, а воспринимает вещи независимо от их связи с волей, т. е. созерцает их бескорыстно, без субъективности, чисто объективно, всецело погружаясь в них, поскольку они суть представления, а не мотивы, тогда сразу и сам собою наступает покой, которого мы вечно искали и который вечно ускользал от нас на первоначальном пути — пути желания, и нам становится хорошо. Мы испытываем то безболезненное состояние, которое Эпикур славил как высшее благо и состояние богов, ибо в такие мгновения мы сбрасываем с себя унизительное иго воли, празднуем субботу каторжной работы желания, и колесо Иксиона останавливается. Но именно такое состояние я и описал выше как необходимое для познания идеи, как чистое созерцание: мы растворяемся в нем, теряемся в объекте, забываем всякую индивидуальность, отрешаемся от познания, идущего вслед за законом основания и воспринимающего только отношения; и при этом одновременно и нерасторжимо созерцаемая единичная вещь возвышается до идеи своего рода, а познающий индивид — до чистого субъекта безвольного познания, и оба как таковые уже находятся вне потока времени и всяких других отношений. Тогда уже безразлично, смотреть на заход солнца из темницы или из чертога». И еще: «Освобожденное познание возносит нас так же далеко и высоко над всем этим, как сон и сновидение: исчезают счастье и несчастье, мы уже не индивид, он забыт, мы — только чистый субъект познания, единое мировое око, которое смотрит из всех познающих существ, но исключительно в человеке может совершенно освободиться от служения воле, и от этого настолько уничтожается всякое различие индивидуальности, что тогда все равно, принадлежит это созерцающее око могущественному королю или нищему».

Когда мы слышим подобные рассуждения, то не должны полагать, что это почти то же самое, о чем мы только что говорили сами как об отличительной черте экстатического состояния. Ведь мы же предполагали, что оно делает нас способными узреть сквозь вещественный мир образную реальность! Похоже на то, что Шопенгауэр также видит в созерцании предпосылку разрушения границ собственного Бытия. И тем самым он заявляет о своем решительном неприятии субъективного мировоззрения! Но это лишь обманчивая видимость! Мы не должны позволять себе запутаться, признать еще одну позицию, так как в итоге может выясниться, что мыслитель подразумевал совершенно противоположное. Прибегая к помощи примеров, он пытается объяснить, что, собственно, является сутью созерцаемых идей: «Когда проносятся облака, фигуры, которые они образуют, для них несущественны, безразличны; но то, что это — упругие пары, которые дуновение ветра сгущает, уносит, растягивает, разрывает, в этом их природа, сущность объективирующихся в них сил, их идея; каждая же фигура существует только для индивидуального наблюдателя. Для ручья, сбегающего по камням, безразличны и несущественны водовороты, волны, пена, которые он образует; но в том, что он повинуется тяготению и является неупругой, всецело подвижной, бесформенной, прозрачной жидкостью, если познавать наглядно, его идея; названные же образования ручья существуют только для нас, пока мы познаем как индивиды. Лед на оконном стекле осаждается по законам кристаллизации, которые раскрывают сущность являющейся здесь силы природы, выражают идею; но деревья и цветы, которые он при этом образует, несущественны и существуют только для нас».

Данный отрывок с пугающей отчетливостью демонстрирует нам, что так называемые первообразы, или идеи Шопенгауэра, которые он заимствовал у Платона, не являются образами и не имеют с ними ничего общего, кроме использованного словесного обозначения! То, что он называет в приведенном выше отрывке сутью облаков, сутью ручья или сутью ледяных кристаллов, — это понятие об общем характере пара, воды или замерзания, которые являются предметами «естественного исследования». Шопенгауэр не случайно выдает себя, используя в приведенном описании свой пароль — слово «закон». В действительности же он говорит не о чем ином, как об упорядоченном характере мира, а потому пребывает в серьезном заблуждении, так как (видимо) полагает, что эти законы природы можно созерцать! Давайте мысленно попробуем перейти в состояние того, кто теряется при виде ледяных цветков и деревьев, которые выписаны кристалликами льда на оконных стеклах. Такой человек забывает про себя и про весь остальной мир, и он околдован эти ледяными узорами. Неужели в этот момент он в состоянии размышлять о законах природы и принципах замерзания и кристаллизации? Он в этот момент находится где-то среди тихо растущих ледяных цветов, которые ему нарисовало воображение при взгляде на замерзшие стекла. Едва ли он будет восхищенным кристаллизацией, испарениями и замерзанием, равно как и своей собственной персоной. Он будет мечтательно погружен в мир ледяных созданий, чтобы постигнуть внутреннюю суть их цветения и роста! У Шопенгауэра, равно как и у Платона, идеи — это вовсе не объекты созерцающей души, а произведения рассудительного Духа, хотя они и отличаются от понятий привычного человеческого разума, а наука использует их исключительно в притязаниях для описания метафизической действительности. Однако намерения платоновско-шопенгауэровского мышления оказываются направленными против изначального созерцания. Дело в том, что они пытаются поставить на место действительных первообразов запутанные понятия и доведенные до совершенства законы природы! Платон глубоко созерцал искусство, но при этом был открытым его противником. Шопенгауэр, напротив, пытается скрыть противоречивость современного человека, преподнося познания через созерцание, которое в итоге оказывается просто рассудительным познанием, пытающимся вырвать человека из созерцательного отчаяния. Тем самым уничтожается экстаз, который свидетельствует нам о том, что необходимо отказаться от поиска реальных выгрузок в мифах и символах, подобно тому, как Платон последовательно отказывался от искусства. И это действительно так!