Людвиг Клагес - Космология Эроса

Только подход, связанный с Духом и означающий наступление экзистенциального ужаса перед лицом смерти, приносит вместе с ним страстное стремление к обретению бессмертия! Для первобытного человека, у которого только что явленный мир скрывался за душами далеких и живых образов, это было неведомо. Он слишком не-

долго был человеком, чтобы мыслить о собственном существовании и собственном «Я», что характерно для современного человека, что определяет его характер и нравы. Но поскольку для древних существовал не только находящийся рядом человек, но и расположенная поблизости вещь, он видел жизнь и в человеке, и в так называемой «мертвой» вещи, и даже в материи, из которой эта вещь состояла. Материя — слово, которое бы настойчиво хотелось забыть, но оно этимологически восходит к «матери», то есть первородному образу! И смерть для древнего человека была великим событием, но не прерыванием существования, а лишь высвобождением от жизни. Человек тогда не «умирал», как это представляется нам сейчас; в то время еще не было ничего «мертвого» в нашем понимании этого слова!

Чтобы постигнуть связь, которая имеется между состоянием созерцания и увековечиванием жизни, надо прежде всего основательно помыслить о той пропасти, что отделяет восприятие смерти древнего человека от понимания кончины современным человеком. Поэтому мы должны развить эту мысль в свете ее предыстории. Каждый истинный приверженец христианства как духовной религии верит в личное душевное бессмертие. Если бы к протестантскому и католическому священнику пришел крестьянин из отдаленной сельской общины, дабы сообщить, что на могиле его предка, где покоится его душа, появилось привидение, то пастор ответил бы, что душа его предка находится в «загробном мире» или на «небесах», одним словом, там, откуда нельзя вернуться. Вера в бессмертие души, ушедшей из мира, превращает «могучие души» в «бедные души», а в итоге скатывается в противоположное убеждение — в суеверие. Католицизм, сохранивший в себе соборование, отходную молитву и День поминовения умерших, на самом деле опирается на остатки древнего почитания умерших. Для протестантов, то есть полнейших христиан, прах пребывает к праху, дух к духу, в то время как душа оказывается «здесь» и «там», в итоге теряя привязанность к земле. Ее нет ни на Земле, ни на одном из тысячи других небесных тел, ее вообще нет в пространстве, то есть нет «здесь», но она в «наднебесном месте», или «потустороннем мире». Таким образом, явлена логичность опекаемого «благоговения», что находилось в самом ядре служения умерших древнего мира: забота о теле умершего, о могиле, о прахе! Искусство и культура древности пестрели погребальными культами, потому как в то время еще не знали о бессмертии души, но для них было явью постоянное присутствие. Все верящие в христианское бессмертие видят в трупе лишь мертвое тело, в могиле — лишь место погребения, которое через сорок, может быть, пятьдесят лет спустя, можно использовать в практических целях. А в некогда жившем предке такие видят только лишь бессильное, ибо умершее, а потому не обладающее способностью вмешиваться в борьбу живущих, существо. Перемещение души в последний, потусторонний, но бессмертный мир лишает ее родного мира, превращает ее в «уединенную», то есть бедную и ничтожную душу! Воистину едва ли можно назвать христианином автора этих строк (Конрада Фердинанда Майера). В них чувствуется языческая мистика.

Один из авторитетных исследователей и специалистов по этнографии Липперт сообщает: «Некий африканский вождь удалился из общества путешественников, так как стал страдать головными болями, а потому решил проявить заботу о душе своего отца. В этом кроется выражение воззрений всей первобытной эпохи». Факт интерпретирован весьма неудачно, а потому исследователь предоставил эту возможность нам. Указанный вождь проявляет заботу вовсе не по причине страха перед духом своего отца. Мы должны задаться вопросом: как вдруг мысль могла перейти от головной боли к душе некоего предка? Не проще ли увидеть причину в палящих лучах экваториального солнца, которые напекли голову, а потому и случился приступ мигрени? Разве не такие выводы должен был сделать современный человек, верящий в торжество разума? Нет никакого сомнения, что именно так поступил бы рациональный европеец, но вовсе не интуитивный африканец. Если он, пренебрегая ощущениями, стал искать источник своего недуга в предках, то он хотел сказать, что те были для него более ощутимыми, нежели беспощадные лучи жаркого солнца! Его разумом овладел фантазм души предков, а вовсе не «воспоминание» о ней. Его животное чувство страха и его примитивная воля к познанию не нуждаются в объяснении. С другой стороны, толкование, которое недоступно рациональному разуму, демонстрирует, что оно неразрывно связано с миром сновидческих образов. Это не может не признать даже тот, кто принципиально отказывается видеть возможность вмешательства фантазма в реальность.

Те фольклористы и исследователи легенд, которые выводят из сновидений все верования первобытного мира, оказались к истине ближе, нежели те, кто склонен видеть во всем пугающее восприятие смерти. Конечно, мы не являемся поэтами, можем лишь анализировать, предаваясь размышлениям о наших снах. Для первоначального человека, человека души сны были осязаемыми, подобно вещам нашего восприятия. Тот, кто не в состоянии понять этого, должен категорически отказаться от толкования древних времен! Но мы ошиблись бы, если бы допустили, что в древности были более насыщенные сны и более живое мышление. Речь идет не столько о ночных сновидениях, сколько о том, что бодрствование человека можно было сравнить с нашим сном, но при этом не ставя знака равенства между состоянием сна и состоянием бдения.

Мы неоднократно говорили о том, что процесс созерцания преображает созерцающего. Что указывает на полную противоположность акту восприятия, который возвышает воспринимающего над вещью восприятия и убеждает его в ограниченности сознания! Мы используем некоторые тезисы из появившейся несколько лет назад работы о «сновидческом сознании». В ней подчеркивается положительная особенность образа, а именно способность осуществлять трансформацию, передавать из обычного сновидческого опыта, переходить к обобщениям и вызывать ошеломление действительностью. Было указано, что сновидческие настроения можно было обрести во время дневного бдения, тем самым изменялось настроение, и возникало ощущение мимолетного пережитого опыта. В указанной работе говорится: «Исходя из третьей точки зрения, мы обнаруживаем качество сна, которое отмечается всеми, кто хотя бы раз видел сны, но ни разу это не оценивалось — речь идет об изменчивости сновидения. Дорога, по которой я только что ехал во сне, внезапно превращается в канал, автомобиль трансформируется в корабль, стены домов расступаются, и я уже сную среди портовых судов. При этом я нисколько не удивлен происходящим и не вижу непоследовательности в процессах. Если мы, исходя из сложно уловимой сказочной действительности, отдаем предпочтение мифической идее, то мы обнаруживаем причину, по которой имеется способность явления из сна превращаться во что-то иное, в мифе мотив выбора связан с принуждением к знаниям, которые являются даром от богов, фей, демонов или других существ. Ведь их общей чертой является способность менять облик, а также превращать противника в друга, вещи — в животных или в человека. Овидий с радостью описывал всех мифических и сказочных существ, когда выбирал темой для своего поэтического повествования «метаморфозы», хотя ему так и не удалось перевести на литературный язык большую часть этих явлений. Даже в чувстве скоротечности (сказочной настроенности) мы находим еще один элемент в приобретении спящим опыта, а именно его внезапную веру в собственное преображение, что является опорой для нашего принятия связей между сновидением и «душой». На что способны боги, повелители снов, должно быть охотно или неохотно постигнуто спящей душой. Она способна раскрыться во всем многообразии вещей и проникнуться камнями, растениями, животными и людьми. Согласно данной логике сновидческого мышления, которое во многих моментах превратилось в догму о путешествии душ, сознание, привязанное к сновидениям, принципиально не знает ничего безжизненного и механического, а потому способно «беседовать» с животными, растениями и «мертвыми» вещами, что позволяет ему делить каждый момент с судьбой окружающего его мира! А это в свою очередь вновь подводит к вынужденному выбору изменяющейся реальности, что есть типичная форма для определенных душ. Сбитый туман, мерцающий свет и колышущееся пламя (в немецком фольклоре — колдовской свет и блуждающие огоньки), вода из родника или из реки — во всем этом можно услышать предсказывающие голоса. Если же говорить о животных, то это в первую очередь бесшумно движущиеся или летающие без звука — птицы, рыбы, змеи, порхающие бабочки, неуклюжие пчелы, вышедший на охоту волк, проворная ласка, юркая мышь, которая как бы выбегает изо рта спящего, когда душа начинает свое путешествие. Принцип превращения и вместе с ним привнесение силы в дневное время являются целью всех теургических духов, мистиков и заклинателей мертвых. А вместе с тем это один из проэтнических корней мистики, чья изначальная форма вовсе не ограничена одухотворением, что становится для нас понятным, когда мы принимаем во внимание обращение германских богов в воинственных берсеркеров, цейлонских демонических танцоров в демонов, фракийских жрецов Сабазия в буйное рогатое божество. Греческий мир, и не только он, знал преображение божеств. Морской вещий старец Протей рассказывает Одиссею, как не хотел пророчествовать Менелаю, но тот удерживал его. Чтобы освободиться, он превращался в быка, змею, кабана, льва, пантеру, птицу и обезьяну; потом в огонь, воду и дерево. Мы видим в нем классического демона, обладающего мифическим искусством трансформации, и аналогичным образом относимся к реальности, представленной в сновидении.