Валерий Хазиев - Истины бытия и познания

Гений Достоевского по-своему сказался и на анализируемой нами категории онтологической истины. Работа не специальный трактат по философии Достоевского, поэтому нам важен общий смысл его оригинальности в трактовке онтологической истинности человека. Можно, конечно, считать, что Достоевский ничего философски нового не сказал, что он лишь в литературно-художественной форме проиллюстрировал уже известные идеи. Даже если бы это соответствовало действительности, то разве мало уже этого! Проиллюстрировал! Попробуйте…

Речь вот о чем. Идея о том, что диапазон бытия человека потенциально равен Абсолюту (Богу, мирозданию, Единому, Брахману, Космосу, материи и т. д.) известна давно. Достоевский это показал на конкретных образах. Даже самые ублюдочные души совершенно опустошенных людей, таких как Свидригайлов, Смердяков, неисчерпаемо и безгранично многообразны. Бытие человека, как показывает Достоевский, может разворачиваться в масштабах от Сатаны до Бога. И сам человек волен выбирать, в каких пределах ему искать свое счастье и свое место в мироздании. Сами по себе обе эти мысли не новы. Но совершенно новым, оригинальным является идея «подполья» («Записки из подполья»): в человеке есть такие глубины, которые им самим не просматриваются ни умом, ни чувствами. И не видно, и не известно, кто и что притаилось в той темной глубине нашего бытия. Может, там Бог, а может, Сатана. Возможно, ни то ни другое, а обычное, банальное, подсознание животного. Но как бы мы ни хотели уйти от нашего «подполья», нам не удастся, ибо оно в нас, оно часть нашего бытия, и неизвестно, какая часть: может быть, самая главная. Если онтологическая истинность — это соответствие самому себе, саморавенство, самотождество, то по силам ли нашей жалкой человеческой «свободе воли» уйти от самих себя. Может, некая более мощная сила и власть управляет этим соответствием, т. е. вопросом быть нам человеком (онтологически истинным) или нет. Вспомните, слова Сатаны главе Моссолита Берлиозу в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» — те же сомнения. А спор Великого Инквизитора с Христом! Речь о том же. Массив «идеального человека», с которым нужно привести в соответствие свою реальность каждому человеку, чтобы получить статус онтологической истинности, настолько велик и настолько превосходит реалии жалкого конкретного человека, что последнему не под силу ни то чтобы влиять, но даже примерно сориентироваться на свою идеальность. Нужен Инквизитор, нужен Воланд. Парадоксальнейшая, на первый взгляд, идея. Чтобы стать онтологически истинным (красивым, добрым, божественным, счастливым, вселенческим), нужно пройти через ложь, уродство, страдания, зло. Без них человек будет односторонним, не полным, абстрактным. Следовательно, ни о какой онтологической истинности не может быть и речи. Какое же тут соответствие самому себе, самотождество, саморавенство, когда половина человека остается не у дел. Если онтологическая истинность связана с полным бытием (а она связана) человека, то в определения онтологической истинности должны войти не только позитивные категории бытия, но и их противоположности. Вот что дает «подпольный человек» Достоевского для понимания нашей темы. И это не все.

Второй момент, на который нам бы хотелось обратить внимание, тоже связан с неисчерпаемостью многообразия бытия человека. Та норма «человечности», с которой должно быть согласовано реальное бытие человека, чтобы он был онтологически истинным, это платоновская «идея человека» или «божественный универс» средневековых номиналистов, или «добрый дикарь» Руссо, или «чистая жизнь» Чернышевского, или «естественные права» просветителей и Радищева, или «бог в нас» верующих. И везде этот внутренний эталон по умолчанию считается чем-то упорядоченным, системным, логичным, организованным. И, кажется, лишь у Достоевского впервые возникает ясное осознание, что это не так. Да, внутренний («подпольный») человек, скрытый в нас от нас же самих, имеет много упорядоченных, доступных личному и разумному пониманию моментов. Но это не все. В той части нашего бытия, которая уходит в глубины мироздания (Бога, Неба, Единого, материи, Дао), много еще и хаотичного, абсурдного, немотивированного и недетерминированного, недоступного логическому разумению. А в определение онтологической истинности должны войти не только порядок и логика, но и хаос, и наитие (озарение, интуиция, инсайд). Истинное бытие представляет собой не просто цепочку правильно следующих событий, а кошмарную диалектику порядка и хаоса, логики и абсурда. Онтологическая истинность человека предполагает соответствие человека самому себе во всей полноте, т. е. включая взаимоисключающие противоположности и противоречия. И все это еще выражено в художественно-образной форме литературных образов. Если говорить языком систематики, Достоевский ввел в понимание онтологической истины экзистенциальную диалектику.

Другая великая личность, в художественных образах которой мы находим тоже «иллюстрации» к онтологической истинности человека и мира, в котором он живет, — Л. Н. Толстой.

Его интересовал вопрос о том, есть ли какой-либо нетленный, вечный смысл в нашей бренной жизни. Если такого смысла нет, то все — суета и тлен, пустое томление духа. Остается ли после нас что-либо кроме «светлой памяти»? Явных ответов Толстой не нашел. Но свой вариант стирания грани между жизнью и смертью он предложил. Его концепцию можно было бы назвать примирением и прощением. Если предельно упростить, то мысль следующая. Пугает больше всего момент перехода от жизни к смерти и ожидание этого момента наступления смерти. Чтобы избавиться от переживаний по поводу неминуемой смерти, нужно внутренне смириться с этой необходимостью. Когда это произойдет, человеку вдруг становится легко и светло. Он перестает судорожно цепляться за мелочи, связанные с его собственным «Я», и, чувствуя себя великодушным и благородным, с удовольствием начинает думать и заботиться об окружающих. Так случилось и с Иваном Ильичем Головиным («Смерть Ивана Ильича»), так произошло с Брехуновым Василием Андреевичем («Хозяин и работник»), так случается со многими другими героями его произведений. Если смириться с мыслью о неизбежности смерти, перестаешь ее бояться. Мысль совершенно неубедительная. Но Л. Н. Толстому удается благодаря писательскому таланту сделать эту невероятную мысль ощутимо убедительной в художественной форме. Мы верим живым образам Толстого, они эстетически нам приемлемы, т. е. нам нравятся, и мы хотим и начинаем, хоть немного думать, чувствовать и жить, как они. В истории философии такая мысль уже встречалась. Юм писал: «Ведь стоит нам только убедиться в невозможности удовлетворить какое-либо желание, чтобы само это желание исчезло» {47} 47 Юм. Трактат о человеческой природе. М., 1995. Т. 1. С. 52. . Концепция «опрощения» Л. Н. Толстого в логической форме еще менее убедительна. Если жить очень-очень просто, ну совсем-совсем просто, мы будем жить по естеству в согласии с тем, что есть и что происходит — совершенно несостоятельная идея. Можно стремиться к простоте, когда ты богат, граф и знаменитый писатель. А как быть миллионам, которые еле сводят концы с концами, добывая хлеб насущный? Всякие вычурные потребности и связанные с ними переживания покинут нас, и течение нашей жизни будет равномерным и величественным, как ход событий во вселенной. Событие будет равно своему смыслу. В такой жизни не будет никаких подтекстов, умолчаний и скрытых смыслов. Все просто и цельно так, как оно есть. В таком потоке бытия ничто нас не сможет потревожить и огорчить. Безусловно, Толстовское «опрощение», построенное им на идеализации народной (крестьянской) жизни, очень напоминает идеи принца Гаутамы (Будды), который говорил, что причина наших страданий — желания. Чтобы избавиться от страданий, необходимо избавиться от желаний. Идущий «по пути Будды» освобождался от телесных и духовных желаний и достигал нирваны — абсолютного покоя, безмолвия, бесчувствия и безмыслия. И это состояние «живого трупа», где грань между противоположностями, потерявшими свои определения, исчезает (в том числе между смертью и жизнью), очень и очень напоминает «живую жизнь» Толстого в свете его идеи «опрощения». Увлечения Толстого иногда заводят его слишком далеко. Он прямо призывает к простоте на уровне природы (дерева), как, например, в работе «Три смерти».