Тимоти Мортон - Стать экологичным

Вещи — в точности то, что они есть, и вместе с тем никогда не то, чем они кажутся, а отсюда следует, что они практически неотличимы от тех существ, которых мы называем людьми. Человек — это существо, которое так вот и лавирует. Как только мы начинаем понимать различие не как жесткое различие, а как жутковатое родство, на что я уже указывал, мы понимаем, что люди намного больше похожи на нелюде́й, а нел ю ди намного больше похожи на людей, чем нам хочется думать, — и две фразы не вполне сходятся друг с другом. Радикально неразрешимым вопросом является то, сводимы ли мы к чему-то бесчувственному, несознательному, безличному, или же вещи, отличные от нас, например лисы или чайные кружки, сводятся к чему-то более высокому, в частности к личности, как она обычно понимается. Я мог бы быть андроидом, а андроид мог бы быть личностью, и это самое большее, что мы можем сказать. Устранение неопределенности за счет сведения одного к другому и есть то, что называется насилием. Если я решаю, что вы просто машина, я могу как угодно вами манипулировать. Если же я решаю, что вы человек, а человек значит «не машина», тогда я могу решить, что остальные вещи, напротив, просто машины, и ими-то как раз манипулировать можно.

Я наигрываю мелодию под названием «я сам», на которую вы настраиваетесь, но она сама настраивается на вас, так что у нас получается ассиметричный разрыв между «мной самим» и мной, между мной и вами [62] Тьюринг А . Вычислительные машины и разум. М.: АСТ, 2018; Декарт Р. Размышления о первой философии // Сочинения: в 2 т. М.: Мысль, 1994. Т. 2. С. 3–72. .

Мы живем в мире трикстеров. Наше поведение в мире, этика мира трикстеров — всё это имеет отношение к сохранению сослагательности и колебаний в модусе «быть может». И к настраиванию. Как я уже говорил, в контексте мысли о жизни настраивание представляет собой танец между полным становлением вещью, абсолютным камуфляжем полного растворения (выступающего разновидностью смерти) и постоянным отгораживанием от вещи (что является другим видом смерти), механическим повторением, создающим стены, в частности клеточные стенки. Между «я есть то» и «я я я» — другими словами, между сводимостью к какому-то другому материалу («я просто куча атомов или механических компонентов») и полной отличенностью от него («я человек, и только некоторым существам выпало быть людьми»). То, что называется жизнью, больше похоже на сверхъестественное дерганье между двумя типами смерти, отклонение, внутренне присущее тому, как вещь сохраняется, являясь, как говорят некоторые авторы, метастабильной. Некоторым вещам, чтобы оставаться одними и теми же, надо отклоняться. Вспомните о том, что окружность — это просто линия, которая в каждой своей точке отклоняется от самой себя благодаря соблазнительной силе числа, существующего в измерении, перпендикулярном измерению рациональных чисел (числа пи).

Я часто водил гостей в часовню Ротко, а потому собрал немало прекрасных примеров, показывающих, что, если вы боитесь искусства или критичны к нему (возможно, вас учили, что оно всегда является продуктом политической репрессии, буржуазной чувствительности, мистификации, призванной сбить вас с толку, или чего-то в таком духе), тогда настраивание, которое в ней происходит, покажется вам скорее неприятным. Дело в том, что вы не можете отмахнуться от него или списать со счета как какой-то нереальный идеологический эффект. Здесь на самом деле что-то происходит: нет, ни в коем случае, выведите меня отсюда поскорей! Поскольку часовня «религиозна», вы не можете поместить картины, развешанные по стенам, в ящик с наклейкой «Искусство». Поскольку же «религиозность» здесь не конкретна, а скорее что-то наподобие свободно парящей «духовности», вы в то же время не можете засунуть ее в ящик концептуальности. Религия превращается в нечто вроде художественного вкуса, а художественный вкус превращается в нечто вроде духовного созерцания. Два этих превращения не слишком хорошо ложатся друг на друга. Поэтому вам не так-то легко отмахнуться от того, что вы чувствуете, признав в чувстве всего лишь социальный конструкт.

Что в итоге? Некоторые академические ученые выдерживали в часовне Ротко не более двух минут. Тогда как такие мои друзья, как Бьорк и Арка (еще один музыкант), зависали там надолго, пропитываясь этим местом.

Почему чувство настраивания пугает некоторых людей? Причина в том, что оно не кажется тем, что вы контролируете, скорее это нечто такое, что исходит из картин и самого пространства. Мы настраиваемся на похожие на врата прямоугольники в красновато-лиловом пространстве, поскольку они тоже настраиваются на нас, ждут и манят. Картина в часовне Ротко — портал, но что может прийти через него? Такая картина — это врата к тому, что Деррида называет l’arrivant (это существительное или глагол?), будущим будущим , неотменяемым, непредсказуемым будущим. Философия, являющаяся удивлением (а потому и ужасом, эротизмом, злостью или смехом) в его концептуальной форме, служит настраиванием на то, что вещь оказывается порталом для будущего будущего. Любовь к мудрости включает в себя то, что мудрость не дана полностью, по крайней мере пока. Возможно, если бы ей когда-нибудь удалось полностью телепортировать в себя мудрость, она бы просто перестала быть философией. Хвала небесам, философия — не мудрость. Но если это не так, я не хочу иметь ничего общего с философией.

Возможно, нам хочется ограничить эстетический опыт, отформатировав его как «искусство», понимаемое в каком-то предсказуемом, заранее данном смысле. Мы можем пойти еще дальше и решить, что искусство выступает отражением товарной формы, что и правда поможет нам удерживать критическую дистанцию, ведь не дай бог нам чем-нибудь соблазняться. Искусство показывает нам, как тревожащее своей двусмысленностью притворство вплетается в эстетический опыт: удивление основано на способности обманываться. Чем легче мы относимся к тому, что нам лгут, тем мудрее мы могли бы стать. «У вас бывает чувство, что вас дурят?» (Джон Лайдон, также известный как Джонни Роттен, сказал так однажды на концерте Sex Pistols). Так что, возможно, мы могли бы списать со счета картину Ротко, что и делает критик Брайан О’Догерти в своей известной статье о коммодификации художественного пространства, ужасного «белого куба» современной галереи, размноженного в миллионах минималистских интерьеров жилых домов [63] О’Догерти, Б. Внутри белого куба. М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. .

Мы хотим, чтобы искусство гарантировало нам, что нас не дурачат и не обдирают, что нам ничего не втюхивают, не проституируют нас и ничего нам не продают, то есть что мы не настраиваемся. Но именно этого искусство и не может сделать. Теория искусства в Новое время обычно стремилась отличать искусство от одурачивания, продажи или обдираловки, а также от опасного статуса «объекта»; в результате искусство ограничивается узким регионом опыта, чрезвычайно выхолощенного в силу своей усложненности, то есть опытом, который, будучи чище любой бело-кубической чистоты филистера, покупателя и собственника, развешан по белым стенам, но выше всего того, что отдает грубым консюмеризмом.