Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

Большинство комментаторов остановилось у этой границы, отводя Энгельсу некую не вполне ясную роль помощника в разработке теории и теряя из виду фундаментальную важность внесенного им вклада (который пытались искать совсем не там, где следует). В самом деле, владение искусством теоретического анализа – даже в такой поразительной степени, в какой владел им Маркс, – есть необходимое, но недостаточное условие для осуществления переворота в теории, особенно если эта теория охватывает сферу общественных отношений. Для таких переворотов необходимо также действие неких внешних раздражителей, которые не просто сигнализируют о неудовлетворительной теоретической постановке существующих проблем, но и указывают на те основные материалы, из которых предстоит создать новую теоретическую структуру. Именно работы Энгельса 1844 – 1845 годов и содержат в себе эти решающие новые компоненты, пусть даже на довольно элементарном практическом уровне и недостаточно разработанные с теоретической точки зрения. Однако, прежде чем объяснить, в чем заключались эти компоненты, необходимо сказать несколько слов о личности Энгельса, чтобы облегчить понимание как важности, так и ограниченности его вклада.

Энгельс, бывший двумя годами моложе Маркса, родился в 1820 году в Бармене (Вуппертале. – Ред .) и был старшим сыном одного из самых крупных промышленников города [288]. В условиях отсталой, не пережившей еще индустриализации Германии эпохи Реставрации Бармен и его город-близнец Эльберфельд – мануфактурные города, связанные с мировым рынком, – представляли собой исключение. Путешественники, журналисты и литераторы 30 – 40-х годов зачастую называли этот район германским Манчестером, хотя, может быть, точнее было бы назвать его германским Ковентри, ибо главным видом хозяйственной деятельности здесь было производство текстиля. Рабочие работали, как правило, на дому вместе со своими семьями на торговцев-посредников, которые контролировали приобретение сырья и сбыт готовой продукции. Эльберфельд и Бармен были исключением и с другой точки зрения. Хотя эти края, как и остальная Рейнская область, пережили наполеоновские завоевания и пользовались благами наполеоновского кодекса, их население в подавляющем большинстве состояло из кальвинистов или лютеран, а не католиков. В силу этого оно после 1815 года с гораздо большей готовностью признало власть прусского правительства, нежели вся Рейнская область в целом.

Эти два фактора четко отличали семью и культурную среду Энгельса от окружения, в котором рос Маркс. Родившись в зоне франкофильских настроений, сын адвоката-еврея, лишь формально принадлежавшего к протестантам, а в действительности придерживавшегося либерально-просветительских взглядов, Маркс в молодости, по-видимому, не слишком конфликтовал с политическими или философскими позициями своего отца. По крайней мере до конца 30-х годов средний класс Трира продолжал враждебно относиться к прусской оккупации. Сохранялась, напротив, сильная ностальгия по наполеоновскому правлению, и просвещенная часть жителей проявляла восприимчивость к французским идеям: как либеральным, так и – начиная с 30-х годов – сен-симонистским. В юности Маркс не был затронут культурно-политическим брожением немецкого национализма; напротив, он ощущал куда более глубокое родство с позициями немецкого Просвещения, с его гуманистическим влечением к классицизму. Не удивительно поэтому, что, приехав в Берлин после первых университетских занятий в Бонне, он в поисках направляющего начала своих размышлений обнаруживал большую склонность к либеральной версии гегелевской идеи государства, чем к апеллирующему к эмоциям принципу нации. Вплоть до того момента, когда его друг и наставник Бруно Бауэр был изгнан из Боннского университета, Маркс, судя по всему, готовил себя к академической карьере; его обращение в левую политическую веру, а затем и в коммунизм было гораздо более размеренным и постепенным, чем у молодого Энгельса.

Духовное формирование Энгельса было совершенно иным. Протестантский пиетизм торговцев Бармена был остро враждебен нечестивым ассоциациям ревнителей Просвещения, любым вариантам рационалистической интерпретации Библии и двусмысленно протестантской философии Гегеля. Получение образования рассматривалось с узкопрактической точки зрения. Гимназия, где Энгельс учился в Эльберфельде, пользовалась отличной репутацией, особенно по части преподавания языков, что было весьма важно в профессии барменских купцов, но обучение ограничивалось объемом средней школы: дальше следовал период коммерческой практики в конторе у одного из коллег по делам. Так, молодой Энгельс был в 1838 году послан в Бремен служить в импортно-экспортной фирме Генриха Леопольда.

В затхлой общественной среде барменских коммерсантов на художественную литературу смотрели с подозрением, Гёте обычно называли «безбожником», а театр считали безнравственным. Хотя по отношению к Наполеону сохранялось чувство признательности за некоторые из его юридических реформ, в целом к французским идеям относились преимущественно враждебно. Семейные молитвы и чтение Библии, размышления над духовной литературой, этика, замешанная на религиозности и культе неустанного труда, сектантская теология, вещаемая в устрашающе риторических выражениях проповедниками типа Круммахера, – таковы были те главные компоненты, из которых складывалась культурная атмосфера в купеческих семьях в годы юности Энгельса (отчасти, правда, эту атмосферу скрашивала любовь к музыке, как хоровой, так и инструментальной). Отношение владельцев мануфактур к своим семьям, своим рабочим и своей религии носило явный отпечаток патриархальности. Их общество было тесно связано с кругом проповедников; в силу принадлежности к одному и тому же социальному слою купцы нередко женили своих сыновей на дочерях пасторов, а пасторы отдавали дочерей за купеческих сынков. Мать Энгельса, дочь протестантского пастора из Хамма, вполне вписывалась в эти рамки.

Очень рано, еще подростком, Энгельс пытался вырваться из тесных пределов, положенных юношескому воображению семьей и обществом Вупперталя. Его отец был шокирован, когда застал тринадцатилетнего сына за чтением «грязной книжонки» – средневекового французского романа. Важно, однако, не рассматривать бунт Энгельса против собственного отца в чересчур индивидуально-психологическом ключе [289]. Он не был нелюбимым ребенком в семье, и тем более нельзя сказать, чтобы он рос в небрежении или испытывал на себе жестокое обращение. Мало того, в качестве предуготованного наследника семейного дела он был предметом постоянного и заботливого родительского попечения. Конфликт поколений, вероятно, существует извечно, но лишь в особых исторических обстоятельствах он приобретает социально-политическую значимость. В Вуппертале конца 30-х – начала 40-х годов разрыв между поколениями в сфере социальных и религиозных взглядов был характерен не только для дома Энгельса, но и проявлялся в той или иной степени и в других семьях. Чтобы понять, почему речь шла не столько об индивидуальном, сколько о социальном явлении, необходимо иметь в виду, что с конца 30-х годов шел процесс распада общественно-религиозных устоев в старых купеческих семьях. Суровый кальвинизм предшествующего поколения глубоко укоренился потому, что служил соответствующему упорядочению социального опыта. Купеческая верхушка не делала никаких различий между церковью и муниципальным управлением. Патриархальный аспект религии позволял наилучшим образом организовать прямой и личный контроль над рабочей силой: лачуги рабочих лепились вокруг купеческих часовен и складов.