Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

Однако вслед за окончанием наполеоновского господства торговые дела Бармена вступили в период затяжного кризиса вследствие зависимости городской промышленности от мирового рынка, контролируемого англичанами. В социальном аспекте населению угрожал голод, ухудшение условий жизни и интенсификация труда вперемежку с частыми периодами безработицы. В сфере религиозной это повлекло за собой развал стабильного церковного руководства. Задавленных петлей «обнищания» ремесленников-надомников и их подмастерьев все больше привлекали хилиастические секты; многие из них впадали в состояние прострации и отчаяния, усугубленное резким ростом потребления дешевого шнапса. В то время как речи проповедников становились все более зажигательно-апокалипсическими, традиционная купеческая элита начинала отходить от активного управления делами церкви. Вот на этом-то фоне девятнадцатилетний Энгельс и нанес – под псевдонимом – свой первый удар филистерству вуппертальских пиетистов.

Протест юного Энгельса против его барменского окружения первоначально принял форму эстетического бунта против убожества купеческого мира и сопровождался юношескими попытками подражания авангардистской литературе того времени. Энгельсовы обвинения в адрес Вупперталя были обвинениями не нарождающегося социалиста, а скорее кандидата в поэты, решившего выступить глашатаем новейших литературных течений. Энгельс ощущал прежде всего свою близость к поэту Фердинанду Фрейлиграту, который приехал в Вупперталь работать счетоводом. Идея двойной жизни – торговца по профессии и литератора по призванию – влекла его вплоть до 1845 года, когда ему удалось ускользнуть от ведения дел в семейной фирме; но в разных обличьях она вновь и вновь возникала перед ним на протяжении всей остальной жизни.

Между тем темы литературных, политических и религиозных споров конца 30-х годов были слишком тесно связаны между собой, чтобы между ними можно было провести сколько-нибудь существенные различия: пиетизм, романтический консерватизм и христианский абсолютизм прусского государства жестко противопоставлялись различным течениям либерализма, рационализма и постгегельянской критики Священного писания. И поскольку дискуссия носила столь четко поляризованный характер, звание поэта или литератора обязывало к сознательному выбору между прогрессом и реакцией. В каком направлении суждено пойти Энгельсу, было достаточно ясно.

В отличие от Маркса выбор Энгельсом своих первых политических позиций происходил под сильным влиянием либерально-национального литературного движения 30-х годов. Своих первых героев он нашел в германской мифологии, и, пока он жил в Бремене, легенда о Зигфриде сохраняла в его глазах большую важность как символ отваги и добродетелей молодой мужающей германской нации в борьбе с мещанской и рабской Германией князей.

Вскоре после начала своей деятельности в Бремене он стал восторженным адептом «Молодой Германии» – неоформленного литературного кружка, родившегося под влиянием революции 1830 года и вдохновлявшегося – по части стиля и идей – двумя эмигрантами-евреями: Гейне и Бёрне. Энгельс вначале был поклонником Карла Гуцкова, главного редактора «Телеграф фюр Дойчланд», где были напечатаны «Письма из Вупперталя» Энгельса. Однако к концу 1839 года энтузиазм Энгельса стал все больше обращаться к наставнику Гуцкова, Бёрне: его радикально-республиканские обличения немецких князей, а также полемика против франкофобских тенденций германского национализма хорошо согласовывались с боевым энтузиазмом Энгельса по поводу «идей века».

И все же для Энгельса главенствующей в этот период была проблема религиозной веры: несмотря на протест против взглядов собственной семьи, нелегко было стряхнуть с себя груз полученного религиозного воспитания. Свидетельством напряженности его религиозного чувства может служить стихотворение, написанное по случаю конфирмации. Фазы, через которые ему пришлось пройти, чтобы порвать с ортодоксальным христианством, – вначале либеральное христианство, далее чтение Шлейермайера и переход к Штраусу – в особенности можно проследить по его письмам из Бремена товарищам по гимназии братьям Гребер. Одно при этом несомненно: он не мог просто бросить веру; от прежней веры он мог отказаться только после обретения какой-то новой веры. Его первые критические заметки о пиетизме Вупперталя были написаны с позиций либерального христианства. Между тем чтение очерков Гуцкова стало для него поводом, чтобы познакомиться со Штраусом. В октябре 1839 года он уже имел основание написать: «Я теперь восторженный штраусианец». Штраус же открыл ему двери к Гегелю; его первое соприкосновение с Гегелем было подобно религиозному обращению. Во время плавания – неизвестно, реального или воображаемого, – по Северному морю в июле 1840 года, стоя на носу судна и устремив взор «на далекую, зеленую поверхность моря, где вечно неугомонные вздымаются пенящиеся гребни волн», он размышлял.

«С этим сравнимо только одно впечатление, испытанное мной: когда впервые предо мной раскрылась идея божества последнего философа, эта грандиознейшая мысль XIX века, меня охватил такой же блаженный трепет, на меня точно пахнуло свежим морским ветром, веющим с чистого неба; глубины спекулятивной философии разверзлись предо мной точно бездонное море, от которого не может оторваться устремленный в пучину взор. Мы живем, действуем и существуем в боге! На море мы начинаем сознавать это; мы чувствует, что все вокруг нас и мы сами пронизаны дыханием божьим: вся природа так близка нам, волны так доверчиво кивают нам, небо так любовно простирается над землей, а у солнечного света такой неописуемый блеск, что кажется, будто можно схватить его руками» [МЭ: 41, 78].

Именно эта иная эмоциональная напряженность чувства есть одна из черт, отличающих отношение к Гегелю Энгельса от отношения к нему Маркса. Энгельс не получил университетского философского образования; Гегеля он открыл для себя в поисках надежного прибежища, которое бы заменило ему мертвящие аспекты вуппертальской веры, столь глубоко запечатлевшейся в его воображении с детских лет. Он никогда не подвергал Гегеля дотошному анализу, подобно тому как это проделал Маркс в своих работах «К критике гегелевской философии права» (1843) и «Критика гегелевской диалектики и философии вообще» (1844), и, когда многие годы спустя он выступил против вульгарного материализма и позитивизма, вновь обратившись к Гегелю, под его пером нередко возрождались частицы его домарксистского отношения к немецкой идеалистической традиции.

В 1841 году, когда он на год уехал из Бремена в Берлин для прохождения военной службы, он был уже восторженным молодым адептом гегельянства. Гегель-пантеист в его сознании вскоре был вытеснен «скрытно атеистическим» Гегелем, и Энгельс сделался одним из наиболее апокалипсически настроенных членов кружка «свободных». Через считанные недели после приезда в Берлин он уже выступил с серией нападок на Шеллинга, которому было доверено возглавить кафедру философии, чтобы поставить преграду на пути распространения опасных тенденций гегельянства. Энгельс не улавливал несовместимости между понятием «самосознания», сформулированным левыми гегельянцами, и в частности Бруно Бауэром, и «человеком» Фейербаха, который с помощью метода «переворачивания» полностью сводил на нет также и гегелевскую диалектику. Вплоть до «Святого семейства» Энгельс, говоря о немецком философском радикализме, неизменно объединял Бауэра и Фейербаха, словно они принадлежали к одному и тому же философскому направлению. Годы спустя он писал в своем «Людвиге Фейербахе» по поводу «Сущности христианства»: «Надо было пережить освободительное действие этой книги, чтобы составить себе представление об этом. Воодушевление было всеобщим: все мы стали сразу фейербахианцами» [МЭ: 21, 281]. Это утверждение было верным в значительной мере больше для него самого, чем для других членов группы. И в «Сущности христианства», и в последующих «Предварительных тезисах к реформе философии» его внимание и его энтузиазм были возбуждены не столько фейербаховской критикой Гегеля, сколько преображением теологии в антропологию, гуманистической религией Фейербаха. Во всех своих работах вплоть до встречи с Марксом в конце лета 1844 года в Париже он неизменно придерживался гегелевской методологии; его наиболее значительные по замыслу очерки принимали форму диалектических противоположений односторонних принципов в процессе их развития: их противоречие переходило в высшее единство, каковым выступал гуманистический коммунизм.