Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

С любой из этих двух точек зрения главным моментом Французской революции был период якобинской диктатуры. Отношения якобинцев с буржуазным государством носили двойственный характер [См. МЭ: 2, 132 – 138], поскольку это государство по своей природе должно было предоставить свободу действий для анархических проявлений буржуазно-гражданского общества, в то время как и правительство якобинцев, и Наполеон стремились, каждый по-своему, подавить эти действия в рамках сообщества-нации, руководимой государством: первое – подчиняя их «перманентной революции» (этот термин Маркс употребил именно по данному поводу [См. МЭ: 2, 137]), а второй – целям захвата и перманентной войны. Подлинное буржуазное общество утвердилось после термидорианского переворота, и буржуазия в конце концов сумела создать эффективную его форму «как официальное выражение своей исключительной власти и как политическое признание своих особых интересов» в «конституционном представительном государстве» [МЭ: 2, 138].

С приближением 1848 года приобрел первостепенное значение другой аспект якобинства. Оно лишь довершило разрушение остатков феодализма, которые в иных обстоятельствах, может быть, просуществовали бы в течение нескольких десятилетий. Как ни парадоксально, это произошло в результате вступления в революцию пролетариата, который был в ту пору еще слишком незрел, чтобы добиться собственных целей [См. МЭ: 4, 299] [175]. Дискуссия продолжается (даже если сегодня мы не можем считать движение санкюлотов пролетарским движением), поскольку речь идет о важнейшей проблеме функции народных классов в буржуазной революции и об отношениях между буржуа и пролетарской революцией. Именно эти темы являются главными темами «Манифеста Коммунистической партии», работ 1848 года и дебатов послереволюционного периода; они же являются главными и в политическом наследии Маркса и Энгельса, а также в марксизме наших дней. Кроме того, в той степени, в какой свершение буржуазной революции порождало возможность (проверенную на практике в период якобинской диктатуры) создать режим, выходящий за рамки буржуазного правления, на примере якобинской диктатуры можно было выявить некоторые политические черты подобных режимов – такие, как централизм и функции законодательных органов.

Якобинский опыт проливал, таким образом, свет на проблему революционного государства в переходный период, в том числе и на «диктатуру пролетариата», концепция которой вызвала столько споров в последующих марксистских дебатах. Впервые этот термин появился в работах Маркса (был ли он перенят у Бланки или нет, не важно) вскоре после поражения революции 1848 – 1849 годов; в них речь шла о возможном повторении ситуаций, подобных тем, которые складывались в 1848 году. Последующие упоминания встречаются главным образом после Парижской Коммуны и касаются перспектив Социал-демократической партии Германии в 90-е годы. Несмотря на то что эта концепция остается одним из главных элементов в анализе Маркса [176], политическая обстановка, в которой она продолжает обсуждаться, коренным образом изменилась, в связи с чем последующее дебаты носят двойственный характер.

Насколько известно, Маркс никогда не употреблял термин «диктатура» для обозначения специфической институциональной формы правления; он использовал его всегда только для характеристики содержания , а не формы, которую принимает господство группы или класса. По его мнению, «диктатура» буржуазии могла существовать независимо от наличия или отсутствия всеобщего избирательного права [177]. И тем не менее, возможно, в революционной ситуации, когда главная цель нового пролетарского режима состоит лишь в том, чтобы выиграть время и, «приняв необходимые меры, так скрутить буржуазию в бараний рог» [МЭ: 35, 132], подобное правительство будет стремиться принять открыто диктаторские формы. Единственный режим, который Энгельс действительно определил как «диктатуру пролетариата» (Маркс об этом открыто не говорит), была Парижская Коммуна, хотя политические черты, которые он выделяет, не имеют никакого отношения к диктатуре (в буквальном смысле этого слова). В качестве специфической политической формы Энгельс выделял и «демократическую республику», «как показала уже Великая французская революция» [МЭ: 22, 237], и Парижскую Коммуну. Во всяком случае, поскольку ни Маркс, ни Энгельс не собирались создавать универсальную модель формы диктатуры пролетариата и не стремились предугадать те ситуации, в которых она могла возникнуть, мы можем сделать единственный вывод из их замечаний, а именно что задача диктатуры пролетариата состоит в принятии в процессе демократического преобразования политической жизни масс таких необходимых мер, которые предотвратят контрреволюцию со стороны разгромленного господствовавшего класса. В работах Маркса и Энгельса нет указаний, позволяющих нам предположить, как они могли бы относиться к послереволюционным режимам нашего века, если не считать, что они почти наверняка прежде всего встали бы на защиту революционной пролетарской власти от опасности ее свержения. Армия пролетариата выступала непременным условием его диктатуры [См. МЭ: 17, 438].

Известно, что опыт Парижской Коммуны побудил Маркса и Энгельса развить дальше их идеи о государстве и диктатуре пролетариата. Теперь уже следовало не ограничиваться овладением старым государственным аппаратом, а разрушить его: похоже, что в этом случае Маркс имел в виду главным образом централизованную бюрократию Наполеона III, а также его армию и полицию. Рабочий класс «должен обеспечить себя против своих собственных депутатов и чиновников» с целью избежать того, чтобы государственная власть и государственные органы «из слуг общества превратились в его повелителей», как это случалось во всех государственных организациях прошлого [МЭ: 22, 199].

Хотя в марксистских исследованиях последующего периода такая перемена объясняется главным образом необходимостью защиты революции от опасности, в основе которой лежит живучесть старого государственного аппарата, эту опасность являет собой любой государственный аппарат, получивший возможность навязать собственную независимую власть, включая и власть, учрежденную самой революцией. Возникающая в результате система, о которой Маркс говорил в связи с Парижской Коммуной, была предметом бурных дебатов в ту пору и в последующие годы: в этом прообразе нового режима было очень мало бесспорно ясных моментов, разве только то, что он «должен был состоять из выбранных всеобщим голосованием по различным округам городских гласных», а не быть «корпорацией… стоящей над обществом» [МЭ: 17, 601].