Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

Естественно, это была в значительной степени чисто академическая позиция, поскольку Маркс и Энгельс не были в состоянии влиять на политику Наполеона III, Бисмарка или любого другого государственного деятеля, а социалистических или рабочих движений, с мнениями которых должны были бы считаться правительства, не существовало. Более того, даже если в отдельных случаях было относительно легко определить, какая политика может считаться «исторически прогрессивной» (следовало выступить против России; в гражданской войне в Америке следовало поддерживать Север против Юга), то все же сложность европейских отношений оставляла широкое поле для спекуляций и бесплодных дебатов. Позиция Маркса и Энгельса в вопросе об итальянской войне 1859 года отнюдь не бесспорно была более правильной, чем позиция Лассаля [199], хотя с практической точки зрения в тот момент ни та, ни другая не имела значения. Только после создания массовых социалистических партий, которые сочли бы своим долгом поддержать какое-то буржуазное государство, вступившее в конфликт с другим государством, политические нюансы этих споров могли бы обрести достойное внимания значение. Несомненно, Энгельс в последние годы (как и Маркс, тоже в последние годы) отказался от мысли, что международная война способна помочь делу революции, именно придя к заключению, что она вызовет «обострение шовинизма во всех странах» [МЭ: 37, 140] и сыграет на руку господствующим классам, ослабив движения, которые уже начали набирать силу.

Если в последовавший за 1848 годом период перспективы революции оказались неблагоприятными, то это объяснялось главным образом тем, что Англия продолжала оставаться основным оплотом стабильности капитализма, равно как Россия – оплотам реакции: «Россия и Англия – два великих столпа современной европейской системы» [МЭ: 32, 549]. Через много лет англичане вольются в движение, но лишь тогда когда – начиная с 80-х годов – их страна утратит монопольное положение в мире; этот факт был неоднократно проанализирован и положительно оценен Энгельсом. Подобно тому как перспектива революции в России подрывала один из двух столпов системы, конец всемирной английской монополии подрывал другой, хотя еще и в 90-е годы Энгельс не возлагал особых надежд на английское движение [См. МЭ: 22, 294 – 320]. Маркс надеялся, что в короткое время удастся «ускорить социальную революцию в Англии», и, полагая, что это самая важная задача I Интернационала, не считал ее неосуществимой. В самом деле, писал он в 1870 году, Англия благодаря Ирландии – «единственная страна, в которой материальные условия этой революции достигли известной степени зрелости» [МЭ: 32, 558]. Ирландия разобщала английских рабочих на базе национальных различий, создавала у них представление, будто эксплуатация другого народа отвечает их общим интересам, и обеспечивала экономическую базу английской землевладельческой олигархии, уничтожение которой должно было стать первым шагом на пути прогресса в Англии [См. МЭ: 32, 530 – 532] [200]. Указание на то, что национально-освободительное движение в аграрной колонии может стать решающим элементом революции в экономически развитой империи, предвосхищало развитие марксизма в эпоху Ленина, и не случайно, что у Маркса оно ассоциировалось со сделанным им открытием революционного потенциала в аграрной России [См. МЭ: 32, 549].

Последняя фаза стратегического плана Маркса или, точнее, Энгельса совпала с коренным изменением международной обстановки, вызванным длительной мировой депрессией капитализма, закатом монопольного положения Англии, непрерывным промышленным развитием Германии и Соединенных Штатов и вероятностью революции в России. Кроме того, впервые после 1815 года становилась явно неизбежной мировая война: это заметил и с пророческой остротой и знанием военного дела проанализировал Энгельс. Как мы уже видели, международная политика великих держав играла все меньшую, а то и вовсе негативную роль в планах Маркса и Энгельса. Она принималась в расчет главным образом в свете ее возможного влияния на судьбы набиравших силу социалистических партий и представляла собой скорее препятствие на пути их движения вперед, чем возможную помощь.

В определенном смысле интерес Энгельса к международной политике все больше концентрировался на рабочем движении, которое в последние годы его жизни вновь приняло организационную форму Интернационала: действия одного движения могли укрепить другое движение, способствовать его развитию или повредить ему. Это ясно видно из работ Энгельса, хотя, может быть, здесь и неуместно подчеркивать случайное, по сути дела, сходство ситуации 90-х годов с кануном 1848 года [См. МЭ: 39, 117]. Более того, теперь со всей очевидностью можно было предполагать, что судьбы социализма будут решаться в Европе (из-за отсутствия развитого движения в Соединенных Штатах) силами движений, имевшихся в крупных континентальных странах, в число которых теперь входила и Россия (ибо в Англии мощного революционного движения не было). Хотя Энгельс одобрительно относился к революционным силам, действовавшим в Скандинавии и Нидерландах, он не уделял им большого внимания, равно как практически не писал и о революционных движениях на Балканах, а любое движение в колониальных странах расценивал как второстепенный и незначительный момент в развитии метрополий [См. МЭ: 35, 289 – 291, 296 – 298]. За исключением подтверждения принципа, что «победоносный пролетариат не может никакому чужому народу навязывать никакого осчастливливания, не подрывая этим своей собственной победы» [МЭ: 35, 298], нельзя сказать, чтобы он серьезно занимался изучением проблемы освобождения колониального мира. Удивляет также недостаточное внимание Энгельса к проблемам, которые (едва он умер) заявили о себе в международных левых силах в форме широкой дискуссии об империализме. «Мы должны сообща бороться за освобождение западноевропейского пролетариата и этой цели подчинить все остальное» [МЭ: 35, 230], – писал он Бернштейну в 1882 году.

Согласно этой идее, лежавшей в основе развития пролетарского движения, международное движение было теперь представлено национальными партиями, и это было закономерно, хотя и шло вразрез с тем, что произошло накануне 1848 года [См. МЭ: 35, 296 – 298]. В связи с этим вставал вопрос о координации и принятии решений в отношении конфликтов, возникавших вследствие особых претензий или национальных амбиций отдельных движений. Некоторые из этих проблем, как, например, проблему окончательного самоопределения [201], можно было отложить по тактическим соображениям на будущее (не становившееся более определенным от применения соответствующих формул), хотя социалисты в России и Австро-Венгрии лучше Энгельса отдавали себе отчет в том, что применять решения этого типа к другому кругу проблем невозможно. Менее чем через год после смерти Энгельса Каутский искренне признавал, что «старая позиция Маркса» в отношении поляков, чехов и по восточному вопросу теперь неприемлема [202]. Кроме того, неравенство сил и стратегической значимости различных движений создавало хотя и меньшие трудности, но все же оставалось проблемой. Так, французы по традиции взяли на себя «всемирно-освободительную миссию», а следовательно, присвоили себе право встать во главе международного движения [См. МЭ: 35, 220]; между тем Франция была более не в состоянии выполнять эту задачу, а французское движение, раздробленное, беспорядочное, с подрывавшими его изнутри радикальными, мелкобуржуазными, республиканскими и прочими уклонами, высказывало разочарованность и отнюдь не было расположено прислушиваться к Марксу и Энгельсу [См. МЭ: 39, 226 – 231] [203]. На какой-то момент Энгельс пришел к мысли, что заменить французов в роли «авангарда» движения могли бы австрийцы.