Платон - Собрание сочинений. Том 2

c

и из всех освобождений об этом освобождении слушать всего приятнее, да и для того, кто его испытывает, оно бывает самым надежным. Ведь те, кто их очищает, дитя мое, полагают, подобно тому как это признали врачи, что тело может наслаждаться предлагаемой ему пищей не раньше, чем будет из него устранено все то, что этому служит помехой; то же самое они думают и относительно души. Они считают, что душа получит пользу от предлагаемых знаний не раньше, чем обличитель,

d

заставив обличаемого устыдиться и устранив мешающие знаниям мнения, сделает обличаемого чистым и таким, что он будет считать себя знающим лишь то, что знает, но не более.

Теэтет.Во всяком случае это состояние – наилучшее и разумнейшее.

Чужеземец.Вследствие всего этого, Теэтет, о таком обличении мы должны говорить как о величайшем и главнейшем из очищений и, с другой стороны, человека, не подвергшегося этому испытанию, если бы даже он был Великим царем [12],

e

поскольку он не очищен в самом главном, должны считать невоспитанным и безобразным в том отношении, в каком следовало бы быть самым чистым и прекрасным тому, кто желает стать действительно счастливым.

Теэтет.Безусловно, так.

Чужеземец.Что же? Тех, кто занимается этим искусством, как нам назвать? Я ведь боюсь назвать их софистами.

231

Теэтет.Почему же?

Чужеземец.Как бы не приписать им слишком ценный дар.

Теэтет.Но ведь то, что теперь сказано, походит на нечто подобное.

Чужеземец.Да ведь и волк походит на собаку, самое дикое существо – на самое кроткое. Но человеку осмотрительному надо больше всего соблюдать осторожность в отношении подобия, так как это самый скользкий род. Впрочем, пусть будет так: ведь если определения четки даже в отношении мелочей, то никакого спора из-за них не возникает.

b

Теэтет.Да, вероятно, не возникает.

Чужеземец.Так пусть же частью искусства различать будет искусство очищать, от искусства очищать пусть будет отделена часть, касающаяся души, от этой части – искусство обучать, от искусства обучать – искусство воспитывать, а обличение пустого суемудрия, представляющее собою часть искусства воспитания, пусть называется теперь в нашем рассуждении не иначе как благородною по своему роду софистикою [13].

Теэтет.Пусть называется. Однако я, поскольку обнаружилось столь многое, недоумеваю, кем же, наконец, если говорить правильно и с уверенностью, следует признать на самом деле софиста.

c

Чужеземец.Твое недоумение естественно. Но и тот, софист, надо думать, теперь уже сильно недоумевает, куда ему, наконец, ускользнуть от нашего рассуждения. Ведь справедлива пословица, что не легко от всего увернуться [14]. Поэтому теперь надо посильнее на него налечь.

Теэтет.Ты говоришь прекрасно.

Чужеземец.Давай-ка сначала, остановившись, как бы переведем дух и, отдыхая, поразмыслим сами с собою:

d

вот ведь сколь многовидным оказался у нас софист. Мне кажется, прежде всего мы обнаружили, что он – платный охотник за молодыми и богатыми людьми.

Теэтет.Да.

Чужеземец.Во-вторых, что он крупный торговец знаниями, относящимися к душе.

Теэтет.Именно.

Чужеземец.В-третьих, не оказался ли он мелочным торговцем тем же самым товаром?

Теэтет.Да; и в-четвертых, он был у нас торговцем своими собственными знаниями.

Чужеземец.Ты правильно вспомнил. Пятое же попытаюсь припомнить я. Захватив искусство словопрений, он стал борцом в словесных состязаниях.

e

Теэтет.Так и было.

Чужеземец.Шестое спорно; при всем том мы, уступив софисту, приняли, что он очищает от мнений, препятствующих знаниям души.

Теэтет.Совершенно верно.

232

Чужеземец.Замечаешь ли ты, что когда у кого-то имеется много знаний, а именуют его только по одному виду искусства, то об этом человеке возникает неверное представление. И ясно, что, если кто имеет нечеткое представление о каком-либо искусстве, он не может себе вообразить, на что направлены все знания в этом искусстве, почему он и называет того, кто ими обладает, многими именами вместо одного.

Теэтет.Кажется, большею частью это происходит приблизительно так.

b

Чужеземец.Пусть же мы не испытаем по лености ничего подобного при исследовании, но примем, прежде всего, одно из сказанного о софисте; это одно, как мне кажется, более всего его отличает.

Теэтет.Что же это за одно?

Чужеземец.Мы где-то признали его искусником в прекословии.

Теэтет.Да.

Чужеземец.Что же? Не признали ли мы, что он учит этому самому и других?

Теэтет.Как же иначе?

Чужеземец.Посмотрим-ка, в спорах о чем обещают подобные люди сделать других искусными? Пусть наше исследование идет сначала примерно так.

c

Ну-ка, делают ли они других людей способными спорить о божественных делах, скрытых от большинства?

Теэтет.О них действительно так говорят.

Чужеземец.А относительно земных, небесных и тому подобных очевидных явлений?

Теэтет.Как же иначе?

Чужеземец.И конечно, мы знаем, что, когда в частных беседах зайдет речь о возникновении и бытии, они и сами оказываются искусными в возражениях, и других делают такими же способными в этом, как они сами?

Теэтет.Конечно.

d

Чужеземец.А что касается законов и всего, относящегося к государству, – берутся ли они сделать других искусными спорщиками?

Теэтет.Да ведь никто с ними, можно сказать, и не стал бы беседовать, если б они не брались.

Чужеземец.Однако все то, что по поводу всех искусств, а также и каждого из них в отдельности должен возражать сам мастер, обнародовано для каждого желающего этому научиться в письменном виде.

Теэтет.Ты, кажется, имеешь в виду Протагоровы сочинения о борьбе и иных искусствах [15]?

e

Чужеземец.И многие другие, мой друг. Однако не представляется ли искусство прекословить какой-то способностью, годною для любых словопрений – о чем угодно?

Теэтет.Кажется, это искусство почти ничего не оставляет без внимания.

Чужеземец.Но, ради богов, мой мальчик, признаешь ли ты все это возможным? Ведь вы, молодые, пожалуй, бываете тут проницательнее, мы же – слабее.

233

Теэтет.О чем это и к чему ты все это говоришь? Я даже не понимаю этого твоего вопроса.

Чужеземец.А о том, будто бы возможно, чтобы кто-нибудь из людей все знал.