Герберт Маркузе - Разум и революция [Гегель и становление социальной теории]

Преклонение перед иррациональной данностью факта (коль скоро идее разума и свободы в их «метафизическом» понимании на смену приходит научная «фиксация» и «природная необходимость») приводит к тому, что в сочинениях Конта довольно ясно просматривается «связь между позитивной философией и иррационализмом, характерная для позднейшей авторитарной идеологии, заявившей о себе в связи с упадком либерализма». [19] См. настоящее издание. С. 433. Маркузе пишет, что, жестко соотнося мысль с переживанием непосредственного опыта, Конт постоянно стремится к расширению опытной сферы, и в итоге она перестает ограничиваться областью научного наблюдения и притязает на то, чтобы вобрать в себя различные виды сверхчувственной силы. По сути дела, контов- ский позитивизм превращается в религиозную систему, для которой характерен обстоятельно разработанный культ имен, знаков и символов. Он излагает «позитивную теорию власти» и становится авторитетным лидером секты своих слепых последователей. Для Маркузе очевидно, что позитивизм Конта (а не идеалистическая философия Гегеля, как ошибочно полагал Гобхауз) содержит в себе «семена философского оправдания авторитаризма». [20] Там же. Позитивистское отрицание метафизики напрямую связано с нежеланием признать в человеке право на преобразование окружающих его социальных институтов в соответствии с разумной волей субъекта. Если для Гегеля сущность государства нового времени состоит в том, что «всеобщее связано в нем с полной свободой особенностей и с благоденствием индивидов», [21] Гегель Г. В. Ф. Философия права. М., 1990. § 260. если он, оставляя за государством право на верховную власть,

все-таки признает, что великие вопросы человеческой жизни должны решаться не какой-то высшей властью, а свободным человеческим «я хочу», если он прямо заявляет, что «это «я хочу»... должно иметь в великом здании государства свое особое существование», [22] Там же. § 279. то для Конта счастье индивида не сопрягается со свободой его волеизъявления. В этой связи Маркузе приводит весьма красноречивый пассаж из четвертого тома контовского «Курса позитивной философии», который гласит: «Как сладко повиноваться, когда есть возможность наслаждаться счастьем.., которое заключается в том, что благодаря мудрым и достойным вождям мы ненавязчиво освобождены от тяжкой ответственности за общую линию своего поведения». [23] 25 См. наст. над. С . 443. Нет сомнения в том, что счастье, обретаемое в результате подчинения сильной власти, — характерная особенность фашистских режимов. Несомненно и другое: такая установка имеет прямую связь с позитивистским идеалом достоверности, хотя сам принцип достоверности не является открытием «позитивной философии». Идея достоверности отличала классический рационализм уже в эпоху Декарта, и для Гегеля принципиально важным является само- достоверность чистого Я, самодостоверность субстанции как самосознающего субъекта, свободного через момент опосредствования полагать себя в реальной природе и истории. Свобода мысли является основой теоретической и практической достоверности. Что касается «позитивной» установки, то здесь достоверность имеет совершенно другую основу. Ее источником является субъект восприятия, но не субъект мысли. «Воображение» надо подчинить наблюдению. Достоверно непосредственно воспринимаемое,

то есть как раз то, что для Гегеля не могло быть таковым изначально. С идеей позитивистской достоверности связывается и идея безопасности. Отвергая спекуляцию, которая, с точки зрения Конта, чревата опасной произвольностью, он акцентирует внимание на идее порядка, в которой звучит тоталитарная тональность. Поскольку вопросы, связанные с общественным развитием, оказываются далеко не простыми, их надо решать людям, которые принадлежат к избранному кругу.

Стремясь установить истоки тоталитарной идеологии фашизма и национал-социализма, Маркузе не обходит вниманием и позитивную философию государства, ярким представителем которой был Фридрих Шталь. Согласно Шталю, гегелевская диалектика являет собой прямую угрозу подлинно сущему, хотя для Шталя такую угрозу, по сути дела, представляет собой весь классический рационализм, так как он изначально не мог довольствоваться «данным», предпочитая исповедовать принцип «ложной свободы». Что касается Гегеля, то, неоправданно воспевая всеобщее, он с преступным пренебрежением относился к индивидуальному содержанию структуры реальности, то есть к тому, что, с точки зрения Шталя, было и остается действительно истинным. Конкретное содержание истории, освященное вековыми традициями жизни народа, обладает самодовлеющей истиной и не может критически осмысляться произвольно интерпретированной идеей «разума». Примечательно, что тех представителей классического рационализма, которых критикует Шталь, впоследствии будут критиковать и официальные идеологи национал-социализма, а что касается народа, то здесь налицо явная смысловая перекличка с Альфредом Розенбергом. Для Шталя народ выступает как верховный, непререкаемый субъект права, которому индивид полностью подчиняется. Через некоторое время Розенберг заявит, что «власть народности превышает власть государства» и что «не признающий этого факта — враг народа». [24] RosenbergA. Der Mythos des 20. Jahrhunderts. Muenchen, 1933. S. 527. В данной связи вполне уместно вспомнить, что говорил о народе Гегель. В «Философии права» он утверждает, что народ «представляет собой ту часть, которая не знает, чего она хочет» [25] Гегель Г . В . Ф . Философия права . М., 1990. § 301. и, следовательно, весьма рискованно усматривать в этой иррациональной общности верховного носителя власти.

Вслед за Контом Шталь заостряет внимание на двух основных понятиях своей философии — авторитете и порядке. В обоих случаях методологический принцип постижения реальности существенно отличается от диалектической методологии Гегеля, и в результате сам факт власти получает совершенно иное осмысление. Согласно Шталю, система общественной жизни сохраняет свою действенность лишь благодаря послушанию, долгу и согласию. Осуществление власти с необходимостью предполагает согласие с мыслью и волеизъявлением носителя власти. Маркузе подчеркивает, что Гегеля такое утверждение привело бы в ужас, так как «капитуляция индивидуальной мысли и воли перед мыслью и волей какого-то внешнего авторитета противоречит всем принципам его идеалистического рационализма». [26] 24 См. наст. иэд. С. 469. На смену разуму приходит авторитет, тогда как свобода, остававшаяся краеугольным камнем гегелевской философии, вытесняется подчинением, а право утрачивает свое исконное содержание и заменяется осуществлением налагаемой на индивида обязанности. Для Маркузе несомненно, что система Шталя как бы синтезирует в себе многое из того, что впоследствии приведет к формированию идеологических установок национал-социализма.