Хаймо Хофмайстер - Что значит мыслить философски [Поиск фундамента всего знания и всего сущего]

«Герменевтика» и «универсальная критика языка», философствуя под руководством языка, исходят, как они по крайней мере заявляют о себе в интерпретациях континентальной европейской аналитической философии, именно из всеохватывающего характера языка. И все же они считают возможной рефлексию восприятия такого соответствия языка и действительности и принимают ее за синтетически априорную. То обстоятельство, что они различным способом рассматривают то, как эта рефлексия осуществляется, не свидетельствует против оправданности такого подхода. Если в одном случае языковое априори осознается в его историчности, то в другом случае подчеркивается необходимость осмыслить его диалектический характер. В противоположность этому аналитическая философия — как мы уже видели — проявляется там, где это априори признается ею как то, что не поддается в рефлексии явному философскому осмыслению. [479]

Путь Сартра, [480]который опирался на хайдеггеровский проект фундаментальной онтологии, — это только один из возможных путей; иным путем пошла герменевтика. Хайдеггер описывает «феноменологию присутствия» как «герменевтику в исконном значении слова, означающем занятие толкования». [481]И хотя в дальнейшем он не обращается к ней, нельзя не заметить его отчетливого влияния на разработанную впоследствии Гансом-Георгом Гадамером [482] философскую герменевтику, в которой, как и в традиционной герменевтике, речь идет о смысле речи вообще. В то время как именно хайдеггеровская «герменевтика фактичности» ограничивалась противопоставлением себя теории познания неокантианства [483]и Гуссерля, Гадамер в своей книге «Истина и метод» попытался разработать теорию понимания. Он задается вопросом, «каким образом герменевтика, освободившись от онтологических затруднений, связанных с принятым наукой понятием объективности, может удовлетворить требованиям историчности понимания» [484]и разрабатывает, исходя из убеждения, что «понимание — это изначальная бытийная характеристика самой человеческой жизни», [485]теорию языкового понимания.

Исходным пунктом размышлений Гадамера является то обстоятельство, что как таковое отношение человека к миру формируется через язык и он есть та «среда, в которой объединяются, или, вернее, предстают в своей исконной сопринадлежности „Я и мир"», [486]при этом определяющим для Гадамера выступает то, что как анализ языка, разговора, а также поэзии, так и анализ истолкования исторического текста указывают на язык в его «спекулятивной структуре». Таким образом, язык — это не «отображение неизменно-данного», а «обретение-языка, в котором возвещает о себе вся целостность смысла». [487]Обобщая, Гадамер может, констатируя свою близость к античному пониманию языка, сказать:

Именно это и приблизило нас к античной диалектике, поскольку и в ней также имела место не методическая активность субъекта, но деяние самого дела, «претерпеваемого» мышлением. Это деяние самого дела и есть собственно диалектическое движение, которое охватывает собой говорящих. Мы отыскали его субъективный рефлекс в процессе речения. Мы понимаем теперь, что все это — деяние самого дела, обретение языка смыслом — указывает на некую универсально-онтологическую структуру, а именно на основополагающее строение (Grundverfassung) всего того, на что вообще может быть направлено понимание. Бытие, которое может быть понято, есть язык. [488]

Мы видим, что отношение Я и мира здесь постигается не как «активность субъекта», а как деяние самого дела, которое претерпевает мышление. Выражаясь иначе, речение есть субъективный рефлекс, в котором вещь сама себя передает языку:

Поэтому мы говорим не только о языке искусства, но также и о языке природы, и вообще о некоем языке, на котором говорят вещи. [489]

Обрести язык — не значит обрести некое «второе бытие», поскольку то, чем нечто представляется, относится к его собственному бытию. Четко выражаться означает следующее: язык ограничен не субъектом языка, человеком, напротив, он также есть и «бытийная структура понятого». Это говорит о том, что бытие, которое может быть понято, есть язык. Язык этим своим спекулятивным способом бытия являет свое универсальное онтологическое значение:

То, что обретает язык, есть, конечно, нечто иное, чем само сказанное слово… Оно в своем собственном чувственном бытии существует лишь затем, чтобы снять себя в сказанном. И наоборот, то, что обретает язык, не есть какая-то безъязыковая пред-данность, но получает в слове свою определенность. [490]

Герменевтика перестает быть у Гадамера понятием, относящимся исключительно к разговору или к пониманию текста. Благодаря своей универсальности, своей связи с отношением Я и мира герменевтика, похоже, совершила «онтологический поворот», а он связан с общей языковой структурой нашего познания мира. Поэтому герменевтика как философская герменевтика — не только специфический метод гуманитарного познания, т. е. способ вненаучного познания искусства и истории. Напротив, понятие герменевтики охватывает как общее отношение человека к миру, так и ту философскую рефлексию, в которой это отношение мыслится и обретает язык. [491]

Мы можем в рамках уже привычной нам терминологии обозначить язык как то arche, в котором наличествуют как само сущее, так и то, что его постигает и высказывает. Язык есть «среда», объединение Я и мира. Крестной матерью этого положения выступает критика опыта так называемой философии субъективности, установления трансцендентального субъекта, о чем нам известно от Декарта, Канта и Гегеля. Необходимо, с одной стороны, в русле гадамеровского понимания Гегеля избежать идеалистического «спиритуализма» метафизики бесконечности, а с другой — того изолирующего Я объективизма, на который опираются естественные науки. Здесь отвергаются как изоляция субъекта, так и его чрезмерное возвеличивание до бесконечного, так как обе эти позиции не осознают конечность всех языковых свершений, а вместе с тем и конечность человека:

Исходя из языкового характера понимания, мы, напротив, подчеркиваем конечность языкового свершения, в котором каждый раз конкретизируется понимание. Язык, на котором говорят вещи, — какого бы рода ни были эти вещи в каждом данном случае, — не есть logos ousias и не завершается в самосозерцании некоего бесконечного интеллекта, но это есть язык, воспринимаемый нашей конечно-исторической сущностью. Это относится к языку, на котором говорят тексты предания, и потому перед нами встала задача подлинно исторической герменевтики. Это относится к опыту искусства точно так же, как и к опыту истории… [492]