Хаймо Хофмайстер - Что значит мыслить философски [Поиск фундамента всего знания и всего сущего]

Таким образом, причина нравственного характера целиком и полностью заключена в качестве только формы воли, а не в том, что воля волит, т. е. не в ее материи, не в ее возможном предмете и замысле. Но решающим здесь является вопрос, волит ли воля в волении определенного предмета саму себя в своей свободе и разумности. Поскольку не только материя, т. е. содержание воления, но и форма воления составляют нравственность поступка, постольку нравственность определена формально. Ссылка на совесть здесь означает, что нравственная ценность поступка может действовать только через совесть, и именно она должна одобрить задуманную цель. Если нравственный поступок состоит только в соответствии формы и материи, то возникает вопрос, как возможно это соответствие, почему совесть может одобрить именно этот определенный замысел, а не какой-то другой.

Цель моего поступка определена объектом моего желания, например, подняться на гору. И все же, поскольку я человек мыслящий, то не без оглядки полезу на вершину горы, а подумаю, не имеет ли смысл, принимая во внимание погодные условия, ограничиться прогулкой по долине. То есть я устанавливаю взаимосвязи и сравниваю между собой различные цели. Таким образом, мое стремление и желание осуществляются в рамках контекста рассуждений. Вместе с тем каждой цели присущ момент всеобщности, и каждая цель опутана правилами поведения: «При плохой погоде я не пойду в горы, поскольку меня может поразить удар молнии». Поэтому все наши действия определены не только намеченными целями, к которым мы стремимся, но и общими правилами поведения. Эти правила со времен Канта называют максимами. Относительно намеченных целей и применительно к их значению вообще они представляются простым «субъективным принципом воления». [624]В конце концов, я есть тот, кто не хочет (следуя всеобщему принципу) попасть под удар молнии.

Максима, как и всякое правило, — это результат моего мышления, моего разума. Точнее говоря, она как практическое правило поведения есть результат моего свободного самоопределения, т. е. «практического разума». Поначалу она всего лишь субъективный, а не объективный принцип воления: объективный принцип деятельности с любой точки зрения был бы практическим нравственным законом, который субъективно «служил бы всем разумным существам практическим принципом, если бы разум имел полную власть над способностью желаний». [625]Поскольку же это не так, то не все правила поведения преследуют моральную значимость. Если же мы зададим вопрос, что отличает нравственно приемлемое от нравственно неприемлемого, то найдем ответ у Канта: категорический императив, ибо он не только требует согласия с нравственным законом, он сам является им. Максиме свойственна моральная значимость только тогда, когда она мыслится в согласии с практическим законом как общезначимая норма. Это говорит также о том, что никоим образом не может быть принято в качестве морально положительной максимы. Максима обладает моральной значимостью только тогда, когда я, опираясь на нее, могу волить то, что ей — как всякому строгому закону — присуще без исключения. Таким образом, я убежден, что каждый человек, опираясь на эту максиму, будет действовать по отношению ко мне так, что я не буду иметь ничего против этого. Если же максиме хотят приписать характер всеобщего закона, то для этого необходимо условие, заключающееся в том, что она согласуется с другими максимами, которые определяют мои поступки. К сущности законов относится то, что они образуют взаимосвязь с другими законами.

В том случае, если я не хочу, чтобы и другие поступали по отношению ко мне согласно моей максиме, максима оказывается необязательной: она вследствие этого неприменима и ко мне самому. Отсутствие согласования между какой-то одной и всеми другими максимами, определяющими мои поступки, не обязательно дисквалифицирует эту максиму. По крайней мере в особых случаях нельзя исключать того, что одна максима, хотя она и противоречит нравственному сознанию, поскольку возникает из взаимосвязи с другими, признанными как обязательные максимами, должна быть признана в качестве нравственной. Здесь ставится под вопрос и требует определенной коррекции нравственное сознание как содержательный масштаб поступков. В этом смысле любая максима может выступать исправлением всех других максим. И хотя любая максима, если она должна быть обязательной, взаимосвязана с любой другой максимой, тем не менее это не исключает ревизии нравственного сознания как взаимосвязи максим. Категорический императив, содержательно сформулированный как нравственное сознание, в отношении легитимации своего материального определения — будь оно индивидуальное или социальное по своей природе [626]— остается всегда под вопросом. Запрет самопротиворечивости и требование когерентности, т. е. согласованности друг с другом всех максим моего поведения, должно гарантировать соответствие формы и содержания, конкретное становление свободы через достижение эмпирической цели. И если вначале мы говорили, что категорический императив, фактически являющийся нравственным законом, формален, то теперь оказывается, что ни он, ни тождественный ему нравственный закон либо формальность уже не бессодержательны. Содержание появляется из максим, которые соответственно проверке на свою пригодность должны согласовываться с нравственным законом, т. е. с категорическим императивом. Что это означает для аристотелевских добродетелей, в которых выработаны важнейшие максимы греческого жизненного мира? Мы знаем, что они поставлены под сомнение Кантом, поскольку сомнительной оказалась их всеобщая обязательность. Категорический же императив воспринимается как критерий, с помощью которого из множества возможных добродетелей могут быть выбраны именно те, которые с точки зрения содержания требуют именно того, что составляет их содержание — содержание нравственного закона. Основные законы, называемые Кантом максимами, соответствуют в качестве нравственных правил тому, что с античных времен называется добродетелями. Поэтому Кант говорит о «максиме добродетели» и подчеркивает, что она «заключается… в субъективной автономии практического разума каждого человека». В отличие от античной добродетели, «приучение» к которой он рассматривает по аналогии с «утверждением постоянной склонности», максимы добродетели, замечает он, приобретаются не путем «подражания и предостережения», напротив, их следует рассматривать как выражение нравственного закона. [627]Поэтому Кант с полным правом говорит: «Добродетель есть твердость максимы человека при соблюдении своего долга». [628]В то же время это не означает, что добродетели не нужно учиться, более того, это должно происходить с «бодрым и веселым настроением (animus strenuus et hilaris)». [629]Ведь познать твердость максим, по Канту, можно только преодолевая трудности. [630]