Юлиус Эвола - Восстаие против современного мира

Это станет очевидным, если мы исследуем развитие принципа власти, на который предъявляла права церковь. Впервые века христианизированной империи и в византийский период церковь все еще подчинялась имперской власти —на церковных соборах епископы оставляли последнее слово правителю не только в вопросах дисциплины, но и в вопросах доктрины. Но постепенно произошел переход к равенству двух властей —церковной и имперской; обоим институтам стали приписывать сверхъестественный авторитет и божественное происхождение. По прошествию времени в каролингском идеале мы находим принцип, согласно которому король должен править как духовенством, так и народом: согласно божественному установлению император должен заботиться о том, чтобы церковь выполняла свою функцию и миссию; отсюда он непросто коронован при помощи символов, свойственных священническому посвящению, но также имеет право смещать и изгонять недостойных священников —монарх является, согласно Катвульфу, царем-священником по чину Мельхиседека, в то время как епископ является просто викарием Христа. [802]Таким образом поддерживалась более древняя традиция; однако с другой стороны появилась идея, согласно которой королевскую функцию нужно сравнивать с функцией тела, а священническую —с функцией души; тем самым идея равенства двух властей была оставлена, что готовило почву для реальной инверсии отношений.

Действительно, если в каждом разумном существе душа является принципом, решающим, что будет делать тело, как можно думать, что те, кто имеет власть только в общественной области, не должны подчиняться церкви, за которой они признали исключительное право на души и их водительство? Таким образом, церковь в итоге стала оспаривать доктрину божественной природы и происхождения королевской власти и считать ее равнозначной ереси и продиктованной гордыней подмене понятий. Она также стала считать правителя всего лишь простым мирянином, равным всем прочим перед Богом и той же церковью, и простым чиновником, наделенным людьми властью в соответствии с естественным правом. Правитель должен получать от церковной иерархии тот элемент, который не даст его правлению стать civitas diabolim . [803]Бонифаций VIII, который, не колеблясь, садился на трон Константина с мечом, короной и скипетром и объявлял: «Я —Цезарь, я —император!», воплощает логическое заключение теократического переворота южного характера, при котором священнику вручаются два евангельских меча (духовный и светский). Сама империя стала считаться просто beneficium , даруемой Папой человеку, который в свою очередь приносил церкви ту же вассальную клятву, что и феодал приносил человеку, его посвятившему. Но так как духовность, которую глава римской церкви должен был воплощать, оставалась по своей сути духовностью «слуг божиих», можно сказать, что подобный гвельфский переворот вовсе не представлял собой реставрацию первоначального «солнечного» объединения двух властей. Он просто свидетельствовал о том, что Рим утерял свою древнюю традицию и стал представлять в Европе противоположный принцип —господство истины Юга. В смешении, которое начало затрагивать даже символы, церковь, с одной стороны притязавшая на символ солнца (империи она приписывала лунный символ), с другой стороны использовала символ Матери и считала императора одним из своих «детей». Таким образом, гвельфская идея политического верховенства отмечала возвращение к древней гинекократическои концепции, в которой власть, превосходство и привилегия духовного первенства приписывалась материнскому принципу, а мужской принцип связывался со светской и бренной реальностью.

Так произошло изменение. Римскую идею оживили народы северного происхождения, которых разнообразные миграции вытолкнули в области римской цивилизации. Именно германский элемент защитил имперскую идею от церкви и вызвал к новой жизни формирующую силу древнего римского мира. Так возникли Священная Римская империя и феодальная цивилизация. Они представляли собой два последних великих традиционных проявления из всех, которые знал Запад.

Что касается германцев, то со времен Тацита они предстают весьма похожими на ахейцев, древних персов, древних римлян и северных арийцев, сохранив во многих аспектах, начиная с расового, состояние «доисторической» чистоты. Германские народы —такие как готы, лангобарды, бургунды и франки —считались «варварами» той упадочной «цивилизацией», которая свелась к юридически-административной структуре и «афродитическим» формам гедонистической городской утонченности, интеллектуализма, эстетизма и космополитического разложения. Но в грубых и простых формах их обычаев выражалось существование, формируемое принципами чести, верности и гордости. Именно этот «варварский» элемент представлял жизненную силу, недостаток которой был одной из главных причин упадка Рима и Византии.

Тот факт, что древние германцы были «молодыми народами», является одной из ошибок рассмотрения, не дающей взглянуть в более древние времена: эти народы были молодыми только из-за юности, свойственной всему тому, что все еще сохраняет контакт с истоками. Эти народы произошли от ветвей, последними покинувших арктическую обитель и поэтому не пострадавших от вырождения и искажений, испытанных подобными народами, покинувшими арктическую обитель намного раньше, как это произошло с палеоиндоевропейскими народами, заселившими доисторическое Средиземноморье.

Северные германцы, кроме своего этоса, несли в своих мифах следы традиции, происходившей непосредственно от изначальной. К тому периоду, когда они стали играть решающую роль на сцене европейской истории, эти народы почти потеряли память о своем происхождении, и изначальная традиция присутствовала в этих народах только в форме фрагментарных, часто искаженных и огрубленных остатков. Но этот факт не воспрепятствовал им нести в качестве глубинного внутреннего наследия те возможности и мировоззрение, из которых выросли их «героические» периоды.

Эддический миф рассказывал как о судьбе упадка, так и о героической воле, ей противостоящей. В более древних частях этого мифа осталась память о холоде, который сковал двенадцать «потоков», происходящих из первоначального центра, сверкающего и пылающего —Муспельхейма, находящегося у «дальнего края мира»; этот центр соответствует Арйана Вэджа (иранскому эквиваленту гиперборейской обители), сияющему Северному острову индийцев и другим образам обители Золотого века. [804]Кроме того, Эдда упоминает «Зеленый остров», [805]парящий над пропастью и окруженный океаном; возможно, здесь в первый раз появился принцип падения и темных и трагических времен, так как именно здесь теплое течение Муспельхейма (в этом кругу традиционных мифов воды представляют силу, дающую жизнь людям и народам) встретилось с ледяным течением Хвельгермира. Как в Зенд-Авесте морозная и темная зима, лишившая Арйана Вэджа всего населения, понималась как создание злого бога, противостоящая светлому созданию, таким же образом этот эддический миф может означать искажение, спровоцировавшее новый период. Также в мифе упоминается поколение великанов и стихийных теллурических существ, которые были пробуждены в холоде теплым течением, и с которыми асы будут сражаться.