Юлиус Эвола - Восстаие против современного мира

Скандинавские графы называли своего вождя «врагом золота», ибо как вождю ему нельзя было хранить золото для себя, а также «хозяином героев» из-за гордости, которую он питал, размещая в своем доме верных ему воинов, которых он считал своими компаньонами и равными себе. Даже среди франков до Карла Великого участие в конкретном предприятии происходило на добровольной основе: король приглашал людей, он взывал к ним; или же сами князья предлагали некое действие —в любом случае, это не было ни «обязанностью», ни безличной «службой», так как везде существовали свободные и глубоко личностные отношения повелевания и подчинения, взаимопонимания и верности. [812]Таким образом, основанием любого союза и иерархии была идея свободной личности. Таково было «северное» семя, из которого выросла феодальная система в качестве фона новой имперской идеи.

Развитие, приведшее к этой системе, началось со схождения понятий короля и вождя. Король стал воплощением единства группы даже в мирное время; это стало возможным из-за усиления и расширения воинского принципа верности на мирное время. Группа верных приверженцев ( fidèles —скандинавские хускарлы, лангобардские гасиндии, готские гардинги и палатины, франкские антрустионы или convivae regis ), состоящих из свободных людей, собиралась вокруг короля; эти люди считали службу своему господину и защиту его чести и права как привилегией, так и более возвышенной жизнью, чем если бы они отвечали только перед собой лично. [813]Феодальная структура осуществлялось при помощи прогрессивного расширения этого принципа, изначально проявленного во франкском королевском доме, на различные элементы общества.

Во время периода завоеваний имел место второй аспект вышеупомянутого развития: наделение завоеванными землями как феодами в обмен на верность. Франкская знать распространилась по землям, чьи границы не совпадали ни с каким государством; она стала связывающим и объединяющим элементом. С формальной точки зрения это развитие включало изменение предыдущего уклада: феод считался королевским даром, зависящим от верности и службы королю. Но на самом деле феодальный режим был принципом, а не жесткой реальностью; он был общей идеей органического закона порядка, который оставлял достаточно места для динамического взаимодействия свободных сил, группировавшихся или плечом к плечу, или друг против друга; без ослаблений или искажений —подданный перед господином, господин перед господином —и это заставляло все (свободу, честь, славу, судьбу, владения) основываться на личной ценности и на личном факторе —ничто или почти ничто не основывалось на коллективном элементе, государственной власти или абстрактном законе. Как справедливо было замечено, в раннефеодальной системе фундаментальной и отличительной чертой королевского сана была не «государственная» власть, а власть сил в присутствии других сил, каждая из которых отвечала перед самой собой за свой авторитет и достоинство. Таким образом, такое состояние дел часто напоминало больше состояние войны, чем состояние «общества»; но именно из-за этого существовала четкая дифференциация энергий. Никогда к человеку не относились жестче, как в феодальной системе, и тем не менее не только для феодальных господ, ответственных за защиту своих прав и чести, но и для их подданных этот режим был школой независимости и мужества, а не раболепия: в нем отношения верности и чести играли более важную роль, чем в любой другой период на Западе [814].

Говоря в общем, после тотального смешения поздней империи и хаоса периода завоеваний в этом новом обществе всякому находилось место, свойственное его природе, что всегда и происходит там, где бы мы ни находили нематериальный центр кристаллизации в общественном организме. В последний раз в истории Запада почти что спонтанно установилось и стабилизировалось четвертичное разделение общества на слуг, торговцев, воинскую знать и представителей духовной власти (духовенство в концепции гвельфов и аскетические рыцарские ордена в гибеллинской системе).

Феодальный мир личности и действия не истощил глубинные возможности средневекового человека —это доказано тем, что его fides смогла развиться в возвышенной и очищенной универсальным форме: такова была точка отсчета империи. Империя воспринималась как надполитическая реальность, как институт сверхъестественного происхождения, формировавший единственную власть с божественным правлением. В империи продолжал действовать тот же дух, что сформировал отдельные феодальные и королевские компоненты. Его вершиной был император, считавшийся не просто человеком, а «богочеловеком, полностью обожествленным и освященным, чтимым как первый и верховный повелитель» ( deus-homo totusdeificatus et sanctificatus, adorandum quia praesul princeps et summus est ), [815]согласно типичному выражению того времени. Таким образом, император воплощал функцию «центра» в высшем смысле слова и требовал от народа и от феодалов духовного признания, схожего с тем, на что притязала церковь, во имя осуществления высшего европейского традиционного единства. И как два солнца не могут сосуществовать в одной планетной системе, а образ двух солнц часто применялся к дуальности церкви и империи, между этими двумя универсальными властями, которые были высшими точками отсчета великого ordinatio ad unum феодального мира, неизбежно должна была разгореться борьба.

С обеих сторон хватало компромиссов и более или менее сознательных уступок противоположному принципу. Но смысл такой борьбы ускользает от тех, кто, остановившись на видимости и на всем том, что с метафизической точки зрения является всего лишь случайностью, видит здесь лишь политическое соревнование и столкновение интересов и амбиций, а не материальную и духовную борьбу —от тех, кто считает этот конфликт конфликтом между двумя оппонентами, которые борются за одну и ту же вещь, претендуя на прерогативу одного итого же типа универсальной власти. На самом деле эта борьба скрывает контраст между двумя несовместимыми точками зрения: контраст, вновь указывающий на противоречие между Севером и Югом, солнечной и лунной духовностью. Отстаиваемый церковью универсальный идеал «религиозного» типа противостоит имперской идее, состоящей в тайной тенденции к восстановлению единства двух властей, царской и иератической, то есть единства священного и мужского. Хотя имперская идея в своих внешних выражениях часто притязала на власть над corpus и ordo средневековой ойкумены, а императоры часто воплощали живой закон только формально и приспосабливались к аскетизму власти, [816]идея «священной королевской власти» вновь появлялась на универсальном плане. И там, где история не подчеркивала это высшее стремление, о нем говорил миф —миф, не противостоящий истории, а интегрирующий ее, открывающий ее глубинное измерение. Мы уже демонстрировали, что в средневековой имперской легенде присутствуют многочисленные элементы, более или менее прямо указывающие на идею высшего «центра». Эти элементы при помощи разнообразных символов указывают на мистическую связь между этим центром и универсальной властью и легитимностью гибеллинского императора. Ему были доверены объекты, символизирующие инициатическую регулярность, и иногда с ним связывался мотив героя, «который не умер» и который был отнесен на «гору» или в подземную область. В императоре жила сила, от которой ожидали, что она вновь проснется в конце периода, заставит сухое древо зацвести и поможет ему в последней битве против натиска Гога и Магога. Утверждалась идея «божественного рода» и «римского рода», который не только обладает Regnum , но также может проникнуть в тайны Бога, которые другие люди могут лишь воспринимать смутно через образы —особенно в отношении Гогенштауфенов. [817]Эквивалентом этому была тайная духовность, на которую мы уже указывали (см. гл. 14), свойственная еще одной вершине гибеллинского и феодального мира —рыцарству.