Борис Кузнецов - Философия оптимзма

Что же лежит в основе такого изменения, почему в нашем столетии началось столь быстрое изменение этих идеальных моделей, изменение представлений о физических процессах, представлений о распространении полей, движении и трансмутациях частиц и трансформациях энергии?

Непосредственной движущей силой этой научной составляющей новой революции был переход к новому физическому идеалу. Вместо статичного идеала классической науки перед исследователем появился иной, существенно неклассический идеал. Он уже не может быть выражен в виде окончательного объяснения мира, оставляющего будущему лишь детализацию окончательно установленной схемы мироздания. Сейчас идеальная физическая теория — это теория, в наибольшей степени приближающаяся к пониманию объективной гармонии Вселенной и в наибольшей степени соответствующая всей сумме экспериментальных данных. Это — динамичный критерий. Он соответствует новому гносеологическому кредо науки. Мысль, высказанная уже в давние времена: «истина — дочь времени», — мысль о бесконечном приближении к истине, мысль, развивавшаяся после этого в течение столетий, воплотилась теперь в непосредственные критерии выбора научной теории.

Новые критерии научной теории, новые, динамичные идеалы научного творчества — это один из важнейших итогов науки XX в. Когда мы говорим о науке в 2000 г., мы хотим прежде всего понять, каковы эти итоги, что внесла наука нашего столетия в движущие силы прогресса, в его динамику. «Наука в 2000 г.» — это условное обозначение основного смысла развития науки в XX в., ответа на вопрос: с каким эпитетом войдет XX век в историю науки и культуры?

XVIII век был назван веком разума, а XIX — веком науки. Остановимся на смысле этих эпитетов, они помогут нам ответить на поставленный только что вопрос об эпитете XX в.

Уже в эпоху Возрождения разум провозгласил свою суверенность, а в XVII в. он начал претендовать на гегемонию. Но XVII в. — это еще утро рационализма, с мягкими и меняющимися красками. В следующем, XVIII столетии была создана рационалистическая схема мироздания, согласующаяся с данными эксперимента. Такой схемой была механика Ньютона. Она оказала очень большое влияние на все стороны жизни европейского общества. Энгельс говорил о линиях, соединяющих науку XVIII в., с одной стороны, с французским Просвещением и Великой французской революцией, а с другой — с английским промышленным переворотом [29] . Культура XVIII в. была пронизана строгим и четким рационалистическим духом. Идеалом науки было сведение всей многокрасочной картины мира к одноцветному чертежу — схеме движений тел, подчиняющихся механике Ньютона. Это был статичный идеал научного объяснения, предел научного познания.

Соответственно и общественные идеалы XVIII в. были статичными. Ссылаясь на систему Ньютона и превращая английского мыслителя в демиурга Вселенной, Шарль Фурье конструировал идеальное общество, в котором отвлеченная мысль определяет не только рациональную организацию фаланстеров, но и упорядоченную природу с благонамеренными «антильвами» и «антиакулами» и точно определенной (144 года) продолжительностью жизни человека. При всей их фантастичности конструкции Фурье были связаны со стилем науки XVIII в., и великий утопист недаром получил имя «социального Ньютона».

Статичными были и критерии технического творчества. Промышленный переворот — по крайней мере в его первой фазе — состоял в сооружении станков, наименее отличающихся от идеальных механических схем. Как уже говорилось, техническое творчество имело перед собой идеальную физическую схему, которая была пределом технических усовершенствований.

Таков был век разума, век, который, разумеется, только очень условно входил в хронологические рамки XVIII в. Впрочем, условный характер хронологических рамок столетий (включая и наш 2000 год) становится очевидным, когда столетия получают интегральные характеристики. С такой оговоркой XIX век можно назвать веком экспериментальной науки. Теперь развитие науки уже не ограничивалось наполнением неизменных априорных форм новыми эмпирическими данными. Когда разум сталкивался с экспериментом, он был вынужден переходить ко все новым, отнюдь не априорным логическим и математическим формам. Вспомним уже приводившуюся фразу Лапласа о разуме, «которому труднее углубляться в себя, чем продвигаться вперед». В начале столетия углубление разума в самого себя (иными словами, разработка новых логических и математических форм) было более трудным делом, чем продвижение разума вперед, т. е. заполнение уже установившихся форм новым эмпирическим содержанием. Но это было неизбежным. В XIX в. наука все время находила закономерности, заставлявшие вспоминать шекспировское «есть многое на свете…» Не снившийся мудрецам и открытый Карно необратимый переход к состояниям с большей энтропией, не снившийся им новый тип физической реальности — электромагнитное поле, подобные не предусмотренные априорными схемами факты последовательно расшатывали мысль о некой окончательной цели науки — сведении всех частных закономерностей к единой схеме. Сомнения подтачивали только идею сведения всего, что происходит в мире, к механике; почти никто не сомневался в том, что сама механика мыслима лишь как ньютонова механика. Еще меньше сомневались в абсолютной точности геометрии Эвклида. Но в природе не находили ее абсолютно точных эквивалентов. Гладкая поверхность тела не могла служить прообразом плоскости — она, как выяснилось, состоит из отдельных молекул. Луч света не может служить прообразом линии — он представляет собой движение волны. Освободившись от таких прямых физических эквивалентов, геометрия могла свободно создавать самые неожиданные конструкции — они были «углублением разума в самого себя», которое оторвалось от «продвижения вперед». Возникли многомерные геометрии, многомерные абстрактные пространства, в которых положение точки определяется не тремя, а четырьмя и больше координатами. Возникла геометрия Лобачевского с треугольниками, в которых сумма углов меньше двух прямых углов, и геометрия Римана, в которой сумма углов треугольника больше двух прямых углов. Это были взлеты разума, свободного от физических эквивалентов, разума, который конструировал все новые парадоксальные логико-математические формы, удивляясь их непротиворечивости, их логической безупречности, но не помышляя сколько-нибудь систематически об этих парадоксальных формах как о формах парадоксального бытия.

Теория относительности изменила соотношение между разумом, «углубляющимся в самого себя», и разумом, «идущим вперед». В специальной теории относительности четырехмерная геометрия обрела физические эквиваленты, в общей теории относительности их обрела неэвклидова геометрия. Так появилось представление не только о парадоксальном мнении, взгляде, теории, но и о парадоксальном бытии. Оно оказалось величайшей революционной силой, оно сообщило науке и технике XX в. более высокий динамизм.