Пол Стретерн - Шопенгауэр за 90 минут

Фрейд, приняв на вооружение хитроумную смесь из понятий Воли у обоих мыслителей – и у Шопенгауэра, и у Ницше, – предложил понятие бессознательного. В дальнейшем идеи Шопенгауэра возымели действие на самого последнего из традиционных философов. Ученик Фрейда Людвиг Витгенштейн попал под глубокое влияние пессимизма Шопенгауэра и свойственного ему мистического мировоззрения. Известно изречение Витгенштейна: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» ( «Логико-философский трактат» ). В явной форме речь здесь идет о языке и его значениях, но неявно напрашивается мысль о сходстве с шопенгауэровским тезисом: мрачная непостижимая мировая Воля навсегда остается за пределами нашего понимания.

Если мы станем пытливо рассматривать и наблюдать какое-либо природное существо, например животное в его бытии, жизни и деятельности, то оно, вопреки всему, что говорят о нем зоология и зоотимия, предстанет перед нами как непостижимая тайна. Но неужто природа из простого упорства будет оставаться вечно немой перед нашей пытливостью? Или, быть может, подобно всему великому, она откровенна, общительна и даже наивна? В таком случае, не безмолвствует ли она только потому, что самый вопрос был поставлен неудачно и неправильно, исходил из ложных предпосылок или даже таил в себе известное противоречие? Ибо мыслимо ли думать, что возможно существование связи причин и следствий там, где она во веки веков и по самому существу своему должна оставаться нераскрытой? Очевидно, все это не то. Непостижимость появляется потому, что мы отыскиваем причины и следствия в той области, которой эта форма чужда, и, таким образом, идем за цепью оснований и следствий по совершенно ложному следу. В самом деле: мы стремимся постигнуть внутреннюю сущность природы, проступающую перед нами из каждого явления, следуя за путеводной нитью закона основания; между тем последний – не более чем форма, посредством которой интеллект схватывает явление, т.е. поверхность вещей, – мы же хотим с его помощью выйти за пределы явления.

В границах последнего закон основания вполне пригоден и достаточен. Так, например, можно объяснить себе факт существования известного животного из его рождения. Ведь последнее, в сущности, не более таинственно, чем то, что и всякое другое, хотя бы самое простое действие следует из своей причины, так как и в последнем случае объяснение в конце концов наталкивается на нечто непостижимое. От того, что в факте рождения нам недостает в связующей цепи нескольких промежуточных звеньев, дело, по существу, не меняется: так как если бы они и были налицо, мы все же уперлись бы в непостижимое. Все это – потому, что явление остается явлением и никогда не станет вещью в себе.

Внутренняя сущность вещей чужда закону основания. Она – вещь в себе, вещь же в себе – чистая воля. Последняя существует, потому что она хочет, и она хочет, потому что существует. Она – безусловно реальное в каждом существе.

«Parerga und Paralipomena», § 65

Вещь в себе означает то, что существует независимо от нашего восприятия, – следовательно, сущее в собственном смысле слова. Для Демокрита сущим была оформленная материя; тем же, собственно, было оно еще и для Локка; для Канта оно = x ; для меня – воля.

«Parerga und Paralipomena», § 61

«Лишь в одной точке я имею доступ к миру, иному чем представление. Это – в самом себе.

Когда я ощущаю свое тело – это представление.

…Однако я также осведомлен о тех порывах, которые дают ход работы представления: это – Воля.

Лишь внутри меня имею я это двойственное знание Воли и представления».

«Мир как Воля и представление»

То двойственное знание о природе и деятельности нашего собственного тела, которое мы имеем, дано нам двумя совершенно различными способами. Поэтому мы будем и впредь использовать это в качестве ключа к сущностному характеру каждого явления в природе. Все предметы, которые не являются нашим собственным телом, таким образом не даны нашему знанию в двойственном порядке (а только как представление), мы будем считать подобными нашему собственному телу. И так как мы знаем, что они подобны нашему телу первым способом, мы будем полагать, что они подобны вторым способом. Таким образом, мы удаляем их существование как представления, а все, что остается, – это то, что мы называем Волей, – точно так же, как и в наших собственных телах. Какой другой вид существования или действительности нам следует приписывать остающемуся материальному миру? Как еще можем мы постичь подобный мир? Ибо, помимо Воли и представления, нам ничего не известно и даже не постигаемо».

«Мир как Воля и представление», вторая книга

Мы сетуем на мрак, в котором проводим свою жизнь, не понимая связи бытия в его целом, в частности же – связи нашего собственного «я» со вселенной; так что наша жизнь кратковременна, но и познание наше всецело ограничено ее пределами, ибо мы не в состоянии ни оглянуться за грань рождения, ни заглянуть за грань смерти, и сознание наше подобно молнии, на миг озаряющей тьму ночи; поистине, выходит так, словно какой-то демон коварно преградил нам дорогу ко всякому дальнейшему знанию, чтобы позабавить себя нашим смущением.

Однако сетование это, в сущности, неосновательно, так как оно обусловлено иллюзией, возникающей из ложного принципа, будто совокупность вещей, прежде чем она сделалась действительностью, существовала ранее в виде простого представления, а потому, будучи порождением познания, должна быть познанию вполне доступна, для него постижима и в нем исчерпаема. Сообразно истине же дело обстоит так, что все то, на незнание чего мы сетуем, не знаемо никем, да и по самому существу своему не подлежит знанию, т.е. не может быть представлено…

«Parerga und Paralipomena», § 67

…Состояние, в которое переносит нас смерть, является нашим изначальным, т.е. это – прирожденное состояние существа, изначальная сила которого проявляется в созидании и поддержке прекращающейся теперь жизни. Это именно есть состояние вещи в себе, в противоположность явлению. В этом изначальном состоянии (…) рассудочное (…) познание, касающееся (…) только явлений, совершенно излишне; потому-то мы его и утрачиваем. Утрата познания равняется для нас уничтожению мира явлений, средою которого только и было это познание, ни к чему другому не годное.

Если бы даже в нашем изначальном состоянии нам и предложили сохранить это животное сознание, то мы отказались бы от него, как исцелившийся калека от костыля. Таким образом, жалеющий об утрате (рассудочного) сознания, приспособленного и пригодного лишь к явлению, похож на новообращенных христиан Гренландии, которые не пожелали неба, узнав, что там нет тюленей.