Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Он не достиг успеха на этом поприще; напротив, он подвергся осуждению как от католиков, так и от протестантов. Выдвинутый им принцип сомнения явно отрицает непогрешимость церковного или какого бы то ни было еще авторитета. А главное, Декарт утверждал, что при любых условиях субстанция сохраняется, в то время как формы претерпевают изменения. Это противоречит церковному учению о сохранении формы и превращении субстанции в таинстве евхаристии. Если протяженная субстанция не может существовать в разных местах, значит, плоть Христа не может присутствовать в причастии. На эти разногласия с учением Церкви указывали и самому Декарту, и он так и не сумел придать своему учению достаточно корректный смысл, который устроил бы католиков.

Католики обрушивались на Декарта и с резкими обличениями, и с сатирическими памфлетами. По-видимому, Декарт заслужил подобные упреки и насмешки. Ведь ему всегда хотелось, чтобы его философия стала чем-то большим, нежели просто философия. Что же касается собственного понимания того, чем должна быть философия, Декарт достаточно подробно написал в письме к французскому переводчику «Начал философии», которое он использовал в качестве предисловия к этой книге:

Слово философия обозначает занятие мудростью и что под мудростью понимается не только благоразумие в делах, но также и совершенное знание всего, что может познать человек; это же знание, которое направляет нашу жизнь, служит сохранению здоровья, а также открытиям во всех искусствах. А чтобы оно стало таковым, оно необходимо должно быть выведено из первых причин так, чтобы тот, кто старается овладеть им (а это и значит, собственно, философствовать), начинал с исследования этих первых причин, именуемых первоначалами [209].

Как мы видим, декартово определение философии достаточно широко, с одной стороны, оно граничит с представлением о житейской мудрости, а с другой – с рождающимся представлением об универсальном научном знании. При этом философия, которая сводится к получению знания, должна служить целям сохранения здоровья и занятию искусствами. Таким образом, будучи по видимости широким, в действительности это определение слишком узко, ибо вся философия ограничивается гносеологией, и Декарт вновь подчеркивает, что философия простирается на все доступное человеку познание. Впрочем, дальше, он считает, просто некуда.

Такая философия выполняет чрезвычайно важные общественные функции:

Далее я предложил бы обсудить полезность этой философии и вместе с тем доказал бы, что философия, поскольку она простирается на все доступное для человеческого познания, одна только отличает нас от дикарей и варваров и что каждый народ тем более цивилизован и образован, чем лучше в нем философствуют; поэтому нет для государства большего блага, как иметь истинных философов. Сверх того, любому человеку важно не только жить рядом с теми, кто предан душою этому занятию, но поистине много лучше самим посвящать себя ей, подобно тому как несомненно предпочтительнее в жизни пользоваться собственными глазами и благодаря им получать наслаждение от красоты и цвета, нежели закрывать глаза и следовать на поводу у другого; однако и это все же лучше, чем, закрыв глаза, полагаться только на самого себя. Действительно, те, кто проводит жизнь без философии, совсем сомкнули глаза и не пытаются их открыть; между тем удовольствие, которое мы получаем при созерцании вещей, доступных нашему глазу, несравнимо с тем удовольствием, какое доставляет нам познание того, что мы находим с помощью философии [210].

У Декарта все еще сохраняется платоническое представление о том, что философия позволяет увидеть умственным взором нематериальные сущности, недоступные глазу физическому. Действительно, мир по-прежнему расколот на чувственное и сверхчувственное, и в этом отношении мироощущение Декарта не слишком отличается от платоновского. Ведь мыслящее я не имеет ничего общего с материальным (протяженным) телом. Поэтому вполне обоснованной представляется сатира иезуита Даниеля «Путешествие в мир Декарта» (1690), где философ предстает магом, способным отделять душу от тела. Пока его душа странствовала, его тело похоронили в Стокгольме, а теперь он на третьем небе строит мир из «тонкой материи», залежи которой он здесь обнаружил. Всякий, кто хочет постичь тайны бытия, должен отделить свою душу от тела и посетить г. Декарта в его мастерской.

Фонтенель вывел Декарта в своих «Диалогах мертвых древних и новейших лиц» как самозванца, в своем самозванстве соперничающего с Лжедмитрием III.

Лжедимитрий . А вы, который задаете мне столько вопросов и которому так трудно угодить, как осмелились вы выдать себя за родоначальника новой философии, все таинственные истины которой до вас оставались закрытой книгой?

Декарт . Я нашел многие вещи столь очевидными, что льстил себя надеждой, будто они истинны и достаточно новы для того, чтобы создать отдельную школу.

Лжедимитрий . А не испугал вас пример стольких философов, имевших мысли столь же хорошо обоснованные, как ваши, и тем не менее в конце концов прослывших дурными философами? Вам могут назвать длинный список таких имен, а вы мне в состоянии указать только на двух Лжедимитриев, бывших моими предшественниками. Я всего лишь третий в своем роде, попытавшийся одурачить московитян; вы же даже не тысячный в вашем роде, попытавшийся втереть очки всему человечеству [211].

Но, как бы ни насмехались над декартовым дуализмом современники и потомки, никак нельзя отрицать огромного влияния, которое оказал Декарт на западное человечество. Как заметил П. Шоню, «Рене Декарт в 1637-м в “Рассуждении о методе” создал историю одной мысли, своей, которая является мыслью конструктора современного мира» [212]. Деятельность этого человека не была частным случаем в истории европейской мысли. Сегодня мы употребляем имя Декарта как эпоним для названия целой модификации европейской мысли, сформировавшей тот мир, от которого мы в значительной мере все еще не ушли. «Озарения Декарта, гениальные, неточные, источник будущих трудностей и немедленной пользы, а именно сведения материи к пространству, отделение познающего разума от предмета познания в итоге, с учетом благоприятной социальной структуры, привели к тому, что можно назвать европейским чудом научной мысли» [213].

«Все способствовало славе этого философа, – писал Дюпон-Бертри, – новизна, понятность, превосходство учения; блестящая репутация его учеников, – все это, несмотря на противоречия, преследовавшие его с самого начала, работало на упрочение его основных сочинений» [214]. Действительно, многие интеллектуалы были зачарованы декартовыми идеями и немедленно стали их верными адептами. Те же, кому удалось сохранить критичность мышления, после первых восторгов начинали обнаруживать в картезианских сочинениях многочисленные нестыковки и противоречия. Поэтому картезианцы оставили хоть и весьма популярную, но все же ограниченную школу, которой пришлось отстаивать правоту своего учителя от нападок порой весьма проницательных противников. Сама же картезианская доктрина в конце концов превратилась в то, против чего когда-то восставал Декарт, – в официально насаждаемое в университетах учение.