Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Итак, картезианство на долгое время стало нормой научного мышления [224]. Постепенно преодолевая сопротивление и запреты, оно утвердилось как единственно верная современная модель знания. Вместе с тем, его слабости и нестыковки в области естественных наук, как и метафизический дуализм, не могли не вызывать попыток ниспровержения [225]. По-видимому, такова изначально была его судьба: быть одновременно принимаемым и отвергаемым. Однако оно обладало такой убедительной силой, что даже те, кто его отвергал, волей-неволей принимали навязываемые им схемы. «Учение Декарта в XVIII в. является основополагающим для формы французского духа, – писал Э. Кассирер, – и форма эта оказывается настолько сильной и прочной, что она в состоянии воспринять и подчинить себе даже такое содержание, которое ему совершенно инородно» [226].

Но, если из XX в. картезианство могло видеться основанием для французского духа XVIII в., в самом этом столетии философы первой величины, похоже, считали иначе. Так, Вольтер заявил, что «вихри Декарта рассеялись, ничего не осталось от его трех элементов и почти ничего – от его описания человека; два из его законов движения неправильны, и ошибочна также его теория света; его врожденные идеи отринуты и т. д., и т. д., и т. д.» [227]. И Вольтер выражал не только свою личную точку зрения. В 1745 г. Ламетри говорил, что Декарт – это гений, прокладывавший новые пути, на которых он сам же и заблудился. Даламбер в «Предварительном рассуждении издателей» к первому тому энциклопедии, выпущенному в 1751 г., замечал, что «нужно только открыть наши книги, чтобы с удивлением увидеть, что нет еще тридцати лет, как во Франции начали отказываться от картезианства». Будем уважать Декарта, говорит он, «но оставим без сожаления воззрения, которые он сам отверг бы веком позже» [228]. А Кондильяк с присущей ему прямотой заявил: «Сама по себе система Декарта породила лишь заблуждения. Она привела нас к некоторым истинам лишь косвенным образом, именно тем, что, затронув любознательность, она побудила произвести некоторые опыты» [229].

Конечно, не стоит забывать о том, что авторы XVIII столетия порой бывали слишком жестки в своих оценках картезианства, поскольку писали в эпоху господства над умами британского сенсуализма. Ревизионистский пыл не позволял им быть справедливыми судьями, которые могли бы трезво оценить, чем современная им философия была обязана картезианству. Однако для нас очень важен тот самый факт, что столь блестящие философы Просвещения не чувствовали, что хоть чем-нибудь обязаны Декарту и его доктрине. Картезианство превратилось в школу, перестав быть универсальной философией [230].

И тем не менее, картезианство и в XVIII столетии продолжало оставаться весьма значимым элементом интеллектуального пространства Западной Европы, служа если не положительным, так отрицательным двигателем интеллектуального прогресса. Картезианство открыло пространство новой философии и, хотя многие авторы пытались изгнать из него самого Декарта, они волей-неволей должны были пользоваться его открытиями.

Критика порой была весьма желчной. Так, Ламетри в своем «Трактате о душе» писал:

Пусть же мне укажут в Декарте качества, столь необходимые для гения, и в особенности пусть мне укажут их вне области геометрии, так как… первый из геометров может оказаться последним из метафизиков; знаменитый философ, о котором я говорю, своим примером представляет весьма наглядное доказательство этого. Он говорит об идеях, не зная, ни откуда, ни как они у него появляются; его первые два определения сущности души и материи представляют собою два заблуждения, из которых вытекают все остальные. В своих «Метафизических размышлениях», глубиной, правильнее было бы сказать темнотой, которых восхищается Деланд, Декарт, наверное, не знает ни того, к чему стремится, ни куда намерен идти; он не понимает самого себя [231].

Таким образом, Ламетри отрицает за философией Декарта как раз то, что, согласно расхожему представлению, составляет в нее самое ценное: метод. А за известнейшими сочинениями Декарта он отрицает общепризнанное достоинство – талант к интроспекции. И в то же время, Ламетри не раз говорит, что даже заблуждения Декарта были заблуждениями великого человека, так что без него не было бы ни Гюйгенса, ни Бойля, ни Мариотта, ни Ньютона и т. д. [232]Таким образом, заслуги Декарта, по мнению критикующих его философов XVII в., лежат в области просветительства, а не в области науки. Конечно, это не свидетельствует в пользу «легковесных суждений» Декарта, а напротив, говорит против его попытки создать систему. И это, пожалуй, основной повод для критики картезианства в XVIII в.: принеся освобождение от схоластики, Декарт надел на метафизику путы системы. А «легковесные системы, – как говорит тот же Ламетри, – являются не чем иным, как воздушными замками, лишенными как пользы, так и основания» [233]. Хотя Декарт далеко не всегда следовал собственному методу, потомки обязаны ему философским духом, позволяющим различать заблуждения. Поэтому самые неосновательные догадки Декарта, говорит Ламетри, породили мысль о постановке опытов, продвинувших науку. Так что хоть и косвенным путем, но умозрения Декарта оказались полезны для потомков.

Наконец, когда страсти стихли и настало время для трезвой оценки, даже те, кто не принимал картезианство, отдавали должное обаянию его основателя, который даже заблуждался гениально. «Декарт отправлялся от ложных посылок, – писал Вовенарг, – поэтому ему требовалось много выдумки и хитроумия, чтобы возвести целую систему на столь зыбком фундаменте. Он великолепен даже в своих заблуждениях, которые как бы подпер бесчисленными механизмами и пружинами, однако само обилие и разнообразие подобных средств доказывает, что он не постиг истину…» [234]

Паскаль (1623–1662) – совершенно особенная фигура в истории французской философии XVII столетия. Будучи типичным ученым своего времени, он был весьма нетипичным философом. Занятия физикой и математикой, которые порой начинали казаться ему поощрением собственной гордыни, сделали его одним из самых значительных ученых той эпохи. Однако Паскаль не считал их ни основным делом своей жизни, ни тем, что может пойти на пользу светскому человеку или содействовать достижению праведности. Янсенизм, к которому он обратился в зрелом возрасте, сделал его поборником чистоты помыслов, а преследовавшие его телесные недуги заставили его чрезвычайно строго относиться к своей душе [235]. К тому же, его стиль сформировался под влиянием его любимых писателей – Эпиктета и Монтеня, склонных опираться на здравомыслие.