Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Человек Паскаля повисает в пустоте, между двумя безднами. Ему не на что опереться, не в чем найти утешение, разве что в религии (Паскаль так и поступает). Наука высветила необъятный и непознаваемый мир, пришедший на смену миру средневековому, представляющемуся теперь маленьким и уютным. Впрочем, по Средневековью пока никто не скучает, да и самого этого понятия еще нет. Но и ликования торжествующего разума в дискурсе Паскаля нет. Вместо этого – тотальная неопределенность. Недаром Паскаль считал пирронизм доктриной, лучше всего отражающей истинное положение дел с познанием.

Вот наше истинное положение. Оно делает нас неспособными ни знать наверное, ни оставаться в полном неведении. Мы плаваем на обширном пространстве посередине, вечно неуверенные и колеблющиеся; нас носит от одного берега к другому; к какой бы тверди мы ни захотели пристать и закрепиться у нее, она качается, уходит от нас, а если мы пытаемся за нее зацепиться, ускользает из рук, уплывает от нас и навечно пускается в бегство; ничто не застывает на месте для нас. Такое состояние для нас естественно, и, однако же, оно противнее всего нашим склонностям. Нас палит желание обрести надежное пристанище и неизменное, твердое основание, на котором мы бы возвели башню, поднимающуюся до бесконечности, но любой наш фундамент рушится, и в земле разверзается бездна [246].

Человек – всего лишь тростинка, хоть и мыслящая, но самая слабая во всей природе, так что любой пустяк способен погубить его. Но, хотя вселенная может раздавить его в один миг, человек, говорит Паскаль, все же человек оказывается выше своего убийцы, поскольку знает, что умирает и что вселенная превосходит его, тогда как вселенная не знает ничего. Мысль – единственное достоинство человека. «Постараемся же мыслить как должно: вот основание морали» [247].

В такой туманной неопределенности Паскаль не решается даже утверждать существование единственной определенности – Бога. Вместо этого он предлагает свое знаменитое пари. Заключая это пари, говорит он, мы можем потерять истину и благо, а на кон нужно поставить свои разум и волю. Для разума в любом случае ущерб будет слишком велик. Поэтому решать приходится с точки зрения блаженства: выиграв, мы выигрываем все, а проиграв, не теряем ничего. Поэтому Паскаль соглашается играть. Игра ведется на краю бесконечного хаоса, причем разум не может сделать выбор в пользу той или иной позиции.

Паскаль был чрезвычайно строг к другим, а особенно – к себе. Мало кто знал, что в последние годы он носил под одеждой пояс, утыканный гвоздями. Чувствуя, что им овладевает дух гордыни, он сжимал этот пояс локтями. Нас поражает это сочетание типично нововременного интеллектуализма и средневекового самоистязания, но вот О. Шпенглер находил, что «Ужасная внутренняя борьба Паскаля – это борьба глубоко искреннего человека, который был вместе с тем и прирожденным математиком и который хотел найти ответ на глубочайшие и наиболее важные вопросы души одновременно и путем интуиции горячей веры, и путем абстрактной точности столь же великих математических дарований» [248]. Для XVII в. это не столь несовместимые вещи, какими они могут казаться нам сегодня.

Французский исследователь жизни и творчества Паскаля Ж. Шевалье [249]считал, что для Франции этот человек – то же, что Платон для Греции, Данте для Италии, а Шекспир для Англии. А П. Шоню говорил, что Паскаль резюмировал весь ужас классической эпохи с ее ясным ощущением бесконечности пространства и времени. При этом Паскаль вовсе не был чистым теоретиком. Вместе с герцогом де Роаннец он стал основателем весьма прибыльного проекта городского транспорта – «карет по пять су». Свой век Паскаль не считал чем-то исключительным. Напротив, он подчеркивал вечный недостаток настоящего времени, преследующий человека из-за излишнего внимания к прошедшему и будущему.

Возможно, это была всего лишь лесть, но мы склонны полагать, что Паскаль вполне искренне высказал свое мнение в письме к блистательной королеве Христине Шведской, утверждая:

Я питаю особое благоговение к тем, кто вознесен на высшую ступень либо власти, либо познаний. Последние, если я не заблуждаюсь, могут, как и первая, почитаться державными; и власть королей над подданными, как мне кажется, есть лишь образ власти умов над умами, стоящими ниже их, над которыми они осуществляют свое право убеждать, и это право среди них есть то же самое, что право повелевать для политической власти. Мне представляется даже, что эта вторая держава принадлежит порядку более высокому, как умы принадлежат порядку более высокому, чем тела, и более справедливому, ибо в нем места распределяются и сохраняются единственно по достоинствам, тогда как в другом это может делаться по рождению или по случаю. Поэтому следует признать, что каждая из этих держав велика сама по себе; но, Мадам, позвольте мне сказать: вовсе не в обиду Вашему Величеству, одна без другой представляется мне ущербной [250].

Мы видим в этих словах Паскаля удивительное возрождение мысли о философе-царе, со времен античности редко появлявшееся на европейском горизонте.

Пьер Гассенди (1592–1655) стоит особняком среди великих мыслителей своей эпохи. Не стремясь к созданию метода и, напротив, отрицая все и всяческие «методы» – как схоластическую диалектику, так и картезианство, – он предложил, скорее, определенный ракурс взгляда на мир [251]. Этот его взгляд основывался прежде всего на историко-философских штудиях, и в том отношении Гассенди воскрешал античную традицию философствования. Говоря от лица Эпикура, но явно выражая тем самым собственное убеждение, он рассматривал философию как врачевание души и искусство жизни, а не как универсальный научный метод [252]. Отсюда его почти киническое стремление отбросить спекуляцию и опираться исключительно на здравый смысл. В этом заключалась для него философская свобода, libertas philosophandi [253]. Как писал Дюпон-Бертри, «Гассенди обладал разумом достаточно изобретательным, достаточно отчетливым, достаточно обширным, чтобы создать новую систему философии… Однако он придерживался убеждения, что все, что можно было сказать, уже сказано. Он находил у древних философов то, что новые выдавали за что-то неизвестное древности» [254]. Но при этом он прекрасно сознавал, сколь опасно оказаться в зависимости от древних авторов, попасть в темницу аристотелизма, ему пришлось предпринять настоящее восстание против исполинской фигуры философа, подмявшего под себя философию. Действуй он в одиночку, его усилия едва ли могли бы увенчаться успехом. Но у него нашлись могучие союзники – те самые, кого он освобождал от уз аристотелианской схоластики.