Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Столь резкая критика Гассенди стала реакцией на ответ Декарта, в свою очередь, порожденный первой порцией Гассендиевых возражений. Ведь Декарт заявил, что его ученейший оппонент «воспользовался не столько философскими аргументами для опровержения моих мнений, сколько некими ораторскими приемами с целью их высмеять», чему он, Декарт, даже рад, поскольку это показывает исчерпанность философских контраргументов. Декарт отвечал с язвительностью, которая не могла не задеть Гассенди: «Я считаю, что ты принял здесь решение напомнить мне, с помощью каких средств могут высмеять мои доводы те, чьи умы настолько погрязли в чувственных ощущениях, что им совершенно чужды метафизические мысли…» [274]Да, Гассенди порой и впрямь выступает как «человек плоти», но он этого отнюдь не стыдится, а старается ни в коем случае не забывать о том, что он представляет собой не чистый ум, а существо из плоти и крови. Конечно, Декарт вполне резонно возражал, что этого одного еще недостаточно ни для опровержения какой-либо философии, ни для утверждения своей собственной [275].

Чувственное восприятие достоверно – утверждает Гассенди. Излагая эпикурову философию, которую он, за малыми исключениями, считал совпадающей со своей собственной, он начал с «канона»: «Чувство никогда не обманывает, из чего следует, что всякое ощущение и всякое восприятие представления или явления истинно» [276]. Гассенди (который говорит здесь от лица Эпикура) основывается на том, что чувство не рассуждает, ничего не удерживает в памяти, а порождается не само собой, а чем-то другим. Поэтому, если ум может заблуждаться, чувственное восприятие не бывает ложным. Даже видения сумасшедших следует признать истинными, поскольку существует некая «естественная необходимость», в силу которой они не могут не возникать, когда воспринятые умом или воображением образы вещей приходят в движение.

Гассенди отверг картезианские претензии индивидуального разума на непогрешимость, отстаивая вневременной характер философских проблем и необходимость обращения к исторически существовавшим моделям их решения. Он первым среди блестящей и длинной череды французских философов заявил о приоритете историко-философских штудий, без которых немыслима никакая философия и которая одна только позволяет философии сознавать собственную современность.

Декарт не стал отвечать на вторую серию возражений Гассенди и заявил, что опроверг их в нескольких словах в «Принципах философии». Но, как Гассенди ни искал эти несколько слов, поиски его не увенчались успехом. Сезар д'Эстрэ пригласил на обед обоих философов, и, поскольку Гассенди в тот день оказался болен, все гости, покончив с трапезой, отправились к нему домой, и здесь произошло примирение: Декарт и Гассенди заключили друг друга в объятия.

И их спор, и последовавшее примирение были отнюдь не случайны. Философская установка Гассенди резко отличалась от декартовской. Б. Рошо очень точно заметил: «О Декарте однажды сказали, что его система – это “роман”; Гассенди не был любителем романов. Он предпочитал им историю во всех смыслах этого слова. Это эрудит, профессиональный ученый, но не педант; это книжник, помноженный на экспериментатора. К тому же, он не любит математические абстракции, считая их такой же выдумкой, как романы. Конкретный факт, подлинный текст – вот его сфера» [277]. Гассенди – не размышляющий на досуге помещик вроде Монтеня, стремящийся подражать в здравомыслии своим крестьянам. Хотя сам он происходил из семьи землепашцев, он был человеком книжной культуры, наследником итальянского Возрождения (недаром он итальянизировал свою фамилию). Но при этом Гассенди всегда сохранял связь с чувственными данными, с наблюдением и экспериментом. Хотя Декарт не был чужд всего этого, разрыв между ними очевиден. «Каким бы странным это ни показалось, – замечал А. Койре, – и как бы то ни было, – этот упорный противник Аристотеля, этот решительный сторонник Галилея, остается чуждым духу науки Нового времени, а именно, оживляющему ее духу математизации» [278].

При желании можно было бы сказать, что фигура Гассенди служит одним из главных ориентиров на том пути, каким следует философия, идущая от античных наставников жизни, не соблазнившаяся эффектной, но в сущности чуждой ей ролью царицы наук, но оставшаяся прежде всего этическим учением и пекущаяся не о техническом прогрессе, а о спасении человеческой души. Эта философия взыскует не метода, но свободы, не прогресса, но гуманности, не государственного, но личного.

В наши дни наука Нового времени ассоциируется прежде всего с именем Декарта, тогда как Гассенди упоминается в лучшем случае как его оппонент. Однако такое положение дел вовсе не отражает ни расстановки сил в XVII в., ни, соответственно, степени влияния каждого из философов на становление современного научного знания. Уже в XVIII в. Дюпон-Бертри писал: «Немного было у нас ученых, которые принесли бы нации больше славы, чем Гассенди» [279]. А тот же А. Койре, которого мы только что цитировали, говорил, что «наука Нового времени – это реванш Платона, и этот победоносный реванш Платон взял не в одиночку. Это альянс – альянс, конечно, противоестественный, однако история видывала и не такие, – Платона с Демокритом, разрушивший империю Аристотеля, а демокритовскую онтологию – пустота, атомы – подарил XVII в. и бросил в бой против Стагирита не кто иной, как Гассенди» [280].

Как известно, Мальбранш был продолжателем философии Декарта. Как это нередко случается, в некоторых отношениях он превзошел своего учителя, и там, где для Декарта было много сомнительного и недостоверного, для Мальбранша ясно светит солнце разума. Недаром молодой Гельвеций в своих «Записных книжках» отмечает, что «Мальбранш подобен фосфору, который светится ночью и не распространяет свет среди ясного дня» [281]. Разуму Мальбранш, кажется, доверял безгранично, утверждая, что в то время как полагаться на чувства опасно, чистый разум не обманывает нас:

Я знаю, что дважды два – четыре, что лучше быть справедливым, чем богатым, и я не обманываюсь, думая, что другие знают эти истины так же хорошо, как я; я люблю благо и удовольствие, я ненавижу зло и страдания, я хочу быть счастливым, и я не ошибаюсь, думая, что люди, ангелы и даже бесы имеют эти же склонности. Я знаю даже, что Бог никогда не создаст духов, которые не желали бы быть счастливыми или могли бы желать быть несчастными; но я знаю это с очевидностью и достоверностью, потому что сам Бог открывает мне это; ибо кто иной, кроме Бога, мог бы мне открыть намерения и волю Божию [282].

Каким прекрасным, должно быть, представлялся ему этот безоблачный мир, где разуму видно так далеко и ничто не туманит взора. И тем не менее, Мальбранш горячо критиковал тезис Декарта о том, что разум известен нам лучше, чем тело. Напротив, полагал он, у нас есть отчетливая идея тела, тогда как о разуме мы имеем весьма туманные представления.