Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Хотя науки о природе вскоре пошли еще дальше, можно лишь позавидовать ощущению Дидро, полагавшего, что находится в высшей точке истории наук. Впрочем, и сам он не сидел сложа руки, а прилагал колоссальные усилия для достижения этого славного момента. Здание новой науки должно было стать столь грандиозным, что человеческому глазу не под силу обозреть его целиком, сверху донизу. Да и само оно в конце концов должно обнаружить некий внутренний предел:

Сопоставляя бесконечное множество явлений природы с ограниченностью нашего ума и слабостью наших органов и принимая во внимание медленность наших работ, долгие и частые перерывы в них и редкое появление гениев-творцов, что можем мы познать, кроме разрозненных частей, оторванных от великой цепи, связывающей все существа?.. Пусть экспериментальная философия работает целые века, и все-таки материал, собранный ею, не поддающийся, в конце концов, обработке, благодаря своей подавляющей массе, далеко еще не был бы исчерпывающим. Сколько нужно было бы томов для того только, чтобы вместить одни лишь термины, обозначающие различные группы явлений, если бы явления были нам известны! Когда, наконец, философский язык станет законченным? А если бы он стал когда-нибудь законченным, кто же из людей мог бы знать его? Если бы вечный, чтобы явить нам свое всемогущество более очевидным образом, чем оно проявлено в чудесах природы, соблаговолил собственной рукой начертать на страницах книги сущность мирового механизма, кто поверит, что эта грандиозная книга была бы более доступна нам, чем сама вселенная? Сколько страниц понял бы тот философ, который, несмотря на всю мощь своего ума, не был уверен в том, что усвоил хотя бы только выводы, с помощью которых один древний геометр определял отношение шара к цилиндру. На ее страницах мы нашли бы довольно хорошую меру для силы нашего ума и еще лучшую сатиру на наше тщеславие. […] Какова же наша цель? Выполнение работы, которая никогда не может быть выполнена и которая была бы выше человеческого понимания, если бы была закончена [422].

И, придя к такому заключению, Дидро немедленно взялся за эту невыполнимую работу.

Истину так трудно найти, вернее, к ней так непросто хотя бы приблизиться, потому что средства человеческого разума весьма ограниченны. Подобно пчеле, курсирующей между цветком и улем, человек переходит от чувств к размышлению, а от размышления – к чувствам. Свою задачу энциклопедист Дидро видит в том, чтобы изготовить соты для собирания драгоценного меда. Хотя философия начинается с удивления, задача философа – не делать человека все более изумленным, а рассеять это изумление. Нужно пользоваться средствами разума, помогать чувствам разумом и опытом, чувства приспосабливать к природе, природой пользоваться для изобретения инструментов, а инструментами – для усовершенствования ремесел, за которые народ только и может уважать философов. Ведь сделать философию ценной в глазах народа можно лишь показав ее полезность.

Труднее всего в этой деятельности собирать и связывать между собою факты. Философы подобны труженикам, которые добывают в недрах гор, где они трудятся вслепую, материал для строительства. Время от времени кто-нибудь из них выносит на поверхность столь большую глыбу, что под ее тяжестью обрушивается все строение. Великие философы-систематики только и могут рассчитывать на то, что среди руин некогда выстроенных ими зданий уцелеет их статуя. У философии весьма несовершенные орудия, и работать ей приходится с весьма несовершенным материалом, и тем не менее, перед ней стоит задача перевернуть весь мир.

Дидро усматривает два вида философии – опытную и рациональную. Первая ходит с повязкой на глазах, хватает все, что подвернется ей под руку и в конце концов находит драгоценности. Другая же копит эти драгоценности и пытается сделать из них светоч, но до сих пор этот светоч служил ей хуже, чем поиски на ощупь. Если опытная философия никогда не знает, что у нее получится, и трудится не зная отдыха, то рациональная философия, взвесив имеющиеся в ее распоряжении возможности, выносит приговор и умолкает.

Дидро был одержим идеей систематизации достижений человеческой породы. Он не разделял скептического отношения Руссо к цивилизации. Конечно, признавал он, «естественное» состояние есть состояние мира и невинности, тогда как состояние цивилизованное есть состояние войны и преступления. Однако Дидро вовсе не предпочитает дикое состояние цивилизованному. «Я отрицаю это. Не достаточно показать мне, что в цивилизованном состоянии совершается больше преступлений, чем в диком состоянии; я требую еще доказательства, что в нем меньше счастья» [423]. Дидро не представляет себе возвращение к первобытной дикости:

Да, господин Руссо, я предпочитаю утонченный порок, одетый в шелковое платье, тупости и жестокости в звериной шкуре.

Я предпочитаю сладострастие на мягких подушках в золоченых палатах – бледной, грязной и отвратительной нищете, растянувшейся на сырой и нездоровой земле, укрывающейся со страхом в глубине дикой пещеры [424].

Руссо стоило бы не проповедовать возвращение в леса, а заняться вместо этого составлением проекта общества полуцивилизованного и полудикого.

В предваряющем Энциклопедию «Предварительном рассуждении издателей» Даламбер предложил блестящий обзор эволюции наук, какой она представлялась его времени: «Прослеживая успехи разума, начиная с этой памятной эпохи, мы замечаем, что прогресс совершался именно в таком порядке, в каком он естественно должен был совершаться. Начали с эрудиции, перешли к изящным искусствам и кончили философией» [425].

Древние, говорит Даламбер, оставили после себя великие шедевры, которые были утеряны, и научные принципы, остававшиеся в забвении на протяжении девятнадцати веков. Природа в эти темные века по-прежнему рождала гениев, но отдельные великие люди, будучи рассеяны вдали друг от друга, не могли ничего сделать с варварством и невежеством. Считая себя философами, эти люди довольствовались варварскими переводами древних философов, уродовавшими их мысль. Для выхода из состояния варварства Западу пришлось ждать разрушения Византии, от которой он перенял сохранившиеся знания. Благодаря этому началось возрождение наук и искусств, выразившееся прежде всего в новом обращении к древним. Конечно, первые люди, выходящие из варварского состояния, должны были бы заняться изучением природы, но благодаря успехам книгопечатания установилось мнение, что быть ученым – значит быть начитанным.

Так появилась масса эрудитов, сведущих в древних языках, но пренебрегающих своими собственными. Эрудиты, замечает Даламбер, тщеславнее философов, поэтому эти люди, хоть и занимались они порой вздором, были о себе очень высокого мнения. Даламбер не склонен следовать обычаю своего времени ругать этих людей, признавая, что их труд был необходим [426]. Долгое время считали, что подражать древним можно лишь рабски копируя их и что говорить дельно можно лишь на древних языках. Но постепенно стали пользоваться родным наречием, хотя еще долго уродовали его, уснащая эллинизмами и латинизмами. И лишь когда стали писать на неиспорченном родном языке, возродилось творческое воображение.