Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Новое время, чувствовавшее свою отличность от прежних эпох, испытывало потребность провести хронологический рубеж, отделяющий «новое» от «старого». Сделать это можно было лишь произведя ревизию истории и выделив в ней периоды. Одним из первых французских писателей, предпринявших такую попытку, был иезуит Филипп Лаббе (1607–1667), который разделил всемирную историю на три эпохи: Mundi, Romae и Christi [445]. Его немецкий собрат по ордену Кристоф Келлер (1637–1707) предложил выражение «Средние века», которое даже вынес в заглавие своего сочинения «Historia medii ævi». Это выражение было принято филологами, которые таким образом стали обозначать период упадка латыни (media latinitas), начавшийся со времени Антонинов. Впоследствии это название было перенесено на политическую историю.

Столь пристальное внимание к латыни объясняется не чисто научным интересом, а насущными потребностями эпохи: рождающаяся историческая наука имела своими целью и горизонтом «государственные интересы». Читая грандиозный трактат Монтескьё, мы можем наблюдать эту конъюнктуру:

То, что вызывало представление о древнем римском цензе, получило наименование census, tributum; а то, что не имело никакого отношения к этим представлениям, выражали, как могли, германским словом, написанным латинскими буквами. Так образовалось слово fredum…

Так как слова census и tributum получили произвольное употребление, то истинное значение их за время первой и второй династий стало неясным, и новейшие авторы, имевшие свои особые системы, найдя это слово в сочинениях тех времен, решили, что то, что называли тогда census, было вполне тождественно с римским цензом. Затем они вывели заключение, что наши короли первых двух династий просто сменили римских императоров и не внесли никаких перемен в их способ управления, а так как известные пошлины, которые взимались при второй династии, вследствие каких-то случайностей и видоизменений обратились в пошлины другого рода, то они решили, что первые были римским цензом; вместе с тем, заключив на основании современных постановлений, что имущество короны было безусловно неотчуждаемо, они сказали, что названные пошлины, образовавшиеся из римского ценза и не вошедшие в состав имущества короны, были просто узурпацией. Умалчиваю о прочих заключениях.

Переносить в давно минувшие века все понятия своего времени – значит создавать обильный источник заблуждений. Тем, кто хочет переделать на новый лад древние времена, я повторю сказанное жрецами Солону: «О афиняне! Вы не более чем дети» [446].

История нужна для того, чтобы не путать прошлое с настоящим. А это, в свою очередь, нужно для того, чтобы блюсти государственные интересы, устраняя заблуждения в отношении происхождения и сущности законов, систем налогообложения, политических институтов и т. п. Таким образом, история больше не назидательное чтение, теперь это политическая наука, приобретающая государственное значение и сама его ясно сознающая. Историю больше не пишут для чтения на досуге, отныне ее место в кабинетах министров и государей. Монтескьё не случайно цитирует рассказ Платона из «Тимея»: кто не помнит своей истории, подобен ребенку. Лишь зная свою историю, можно действовать и мыслить как зрелый муж, не переиначивая на свой лад время минувшее, а понимая собственную современность и управляя ею в соответствии с интересами государства.

Во Франции уже в XVI в. стали появляться грандиозные исторические компиляции, вроде тех, что составил Пьер Питу (1539–1596) [447]. Но серьезное изучение истории Франции началось в XVII столетии. Андре дю Шене (1584–1649), королевский историограф занимался изданием старинных манускриптов. Это был титанический труд архивариуса. А вот Шарль Дюканж (1610–1688) пошел иным путем: он был прежде всего филологом, так что его главным трудом стал глоссарий средневековой латыни, ставший основанием для изучения средневековой истории.

Философия Нового времени родилась антиисторичной. Она стремилась отыскать надежное основание для всякого знания, независимое ни от времени, ни от места, и утверждала существование вечных истин, дожидающихся своего открытия, но неизменных от века. Независимо от того, усматривали ли такое основание в ratio или в опыте, a priori предполагалось, что и сама истина, и познающий ее человек (по крайней мере в том, что касается его способностей) представляют собой вневременные константы. Ф. Мейнеке называл такой подход генерализирующим, и нам ничто не мешает принять этот термин.

Итак, генерализирующий подход заключается в постулировании неизменности человеческого разума, познающего мир. «Вера в стабильность человеческой природы, и прежде всего разума человека, сформировалась в особенности под воздействием естественно-правового мышления, господствовавшего со времен античности. Утверждалось, что выводы разума могут, конечно, быть затемнены страстями и невежеством, но, когда разум освобождается от этих замутнений, он во все времена говорит одно и то же, он способен обнаруживать вневременные истины, имеющие абсолютную силу, соответствующие разуму, который господствует во всей Вселенной» [448]. И наивный реализм, и изощренный рационализм сходятся в своем представлении о том, что мир определенным образом устроен от века и может быть постигнут во всякое время – если, конечно, хватит на то человеческих способностей. Новое время возвело это представление в закон. Во всех смыслах: Монтескьё гениально выразил убеждение своей эпохи в том, что в мире действуют универсальные законы, не зависящие от человека, но поддающиеся человеческому постижению.

Понятие субъекта, сконструированное Декартом, отражает не индивидуальный опыт существования человека во всем его многообразии, а некую абстракцию познавательных способностей. Такой субъект, в действительности никогда не живший на свете, надолго стал генерализованной моделью человека, придав этому последнему устойчивость и незыблемость. Впоследствии, по крайней мере в XVII–XIX вв., убеждение в неизменном характере природы лишь окрепло.

Дело, по-видимому, в том, что «новая» французская философия, появившаяся в XVII в., была преимущественно и по существу механистической. А механицизм, основывающийся на строгом детерминизме и представлении о неизменности действующих в мире законов антиисторичен. В самом деле, как могло бы механистическое мышление допустить мысль о том, что те или иные законы по-разному действуют в зависимости от времени и места? Чтобы преодолеть этот схематизм в мышлении, был нужен психологизм, а этот последний стал возможен благодаря британскому сенсуализму. Таким образом, избавление от механицизма приходит из Англии, хотя основания для историзма были заложены именно французскими философами, уже в XVIII столетии.