Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Ф. Мейнеке в своем «Возникновении историзма» настаивает на том, что все началось с Вольтера, причем ближайшим побудительным мотивом для философа стало желание маркизы де Шатле прочесть книгу об истории со времен Карла Великого, наподобие той, что написал Боссюэ. Вольтер исполнил ее желание, написав ряд очерков под общим названием «Опыт о всеобщей истории и о нравах и духе народов». «Вольтер, – говорит Ф. Мейнеке, – хотел читать историю глазами философа, хотел предложить читателю “философию истории”» [449]. Справедливости ради, надо заметить, что Вольтер разделял укоренившееся представление об истории как о собрании поучительных сведений; правда, он постарался, чтобы эти поучительные сведения составляли основное содержание его текста. Так родился историзм, сводящий историю к некому общему смыслу и направлению, усматривающий в жизни человечества некое сущностное содержание и отбрасывающий мириады мелочей как лишенные смысла, а потому недостойные фиксации. Пару веков спустя французские историки и философы будут ожесточенно бороться с такой историей, но в век Просвещения она представлялась несравненным средством избавиться от анекдотической истории, записывающей на свои страницы без разбора все, что удалось узнать о том или ином предмете.

Итак, в XVIII столетии прошлое было сопряжено с настоящим во имя построения будущего. Просвещение нуждалось не только в генеалогии, но и в осмыслении собственного статуса в качестве современности. При этом оно не могло удовольствоваться историей битв, оно нуждалось в истории, обнаруживающей осмысленность и закономерность. Благодаря такой истории можно было не просто основательно утвердиться в своей собственной эпохе, но уверенно проектировать будущее, которое отныне становилось предсказуемым и поддающимся переделке в соответствии с разумными соображениями. Впрочем, столь ясная программа сложилась далеко не сразу. Сперва нужно было преодолеть механицизм, доставшийся Просвещению в наследство от прошлого столетия, а преодолеть его было непросто, ибо сами философы Просвещения тоже были механицистами.

Впрочем, у механицизма было несомненное достоинство, позволившее ему, по выражению Ф. Мейнеке, выполнить первую грубую работу по преобразованию исторического мира. Ведь механицизм – значит универсализм. Механицизм по необходимости охватывает все времена и географические регионы, утверждая строгий детерминизм, действующий всегда и повсеместно. В этом отношении он, конечно же, антиисторичен, однако тем самым он разрушал средневековые границы между разными мирами – христианским и нехристианским – и между разными временами – до пришествия Спасителя и после. Секуляризация истории делала эту историю универсальной и снимала преграды для критического мышления. Теперь можно было осмыслить как историю греков и варваров, так и историю Иисуса и апостолов, ставя всех персонажей мировой истории на один уровень. По этому пути и двинулся Вольтер, который, не будучи строгим систематиком, не пытался выстроить целостную картину исторического мира, и тем не менее, ясно видел его осмысленность [450].

Исповедуя механицистский подход к истории, Вольтер разделял общее убеждение в постоянстве природы мира и человека. Однако при этом он не сомневался в том, что человеческие способности могут совершенствоваться. Он не соглашался с заявлением Руссо о превосходстве «неиспорченного» дикаря над человеком цивилизации, несущим на себе отпечаток всевозможных пороков. Человек может выйти из первобытного состояния, возвысившись над ним, и это несомненное достижение. Но он может также пасть, перестав быть цивилизованным, и это уже не развитие, но деградация. Таким образом, хотя человеческая природа всегда и везде остается неизменной, в интеллектуальном, социальном, техническом или политическом отношениях человек может развиваться. А значит, представление о неизменности человека вскоре может быть отброшено, и Вольтер уже вплотную подошел к этому моменту. Он занялся пересмотром истории, которая до сих пор была лишь занимательным чтением, пусть в чем-то и поучительным для юношества. Ф. Мейнеке даже назвал Вольтера «историческим банкиром Просвещения, который… взвешивал в его интересах массив всемирной истории» [451]. Однако из этого взвешивания нужно было сделать практические выводы, так, чтобы история стала работать на новую парадигму. Для этого нужна была предметность, которой не всегда доставало Вольтеру, но которая была у Монтескьё.

Шарль Луи де Сокенда Монтескьё, барон де ла Бред и де Монтескьё (1689–1755) бросил должность президента парламента Бордо ради тихих радостей литературного труда. Его непоколебимую убежденность в существовании поддающихся четкой формулировке законов, распространяющихся на все мироздание, при желании можно относить на счет его приверженности аристократическим ценностям или его членства в масонской ложе. Но, как бы то ни было, он стал выразителем убеждения, общего всей эпохе Просвещения, а то и всего Нового времени – убеждения в том, что мир подчиняется строгим закономерностям, которые в значительной мере, если не полностью, познаваемы.

«Я установил общие начала и увидел, что частные случаи как бы сами собою подчиняются им, что история каждого народа вытекает из них как следствие и всякий частный закон связан с другим законом и зависит от другого, более общего закона», – писал Монтескьё в предисловии к своему грандиозному труду «О духе законов» [452]. Такой детерминизм станет основанием для всей философии истории, которая как раз и рождается благодаря французскому Просвещению. Впрочем, у нас будет случай сказать об этом особо.

Монтескьё определяет законы как «необходимые отношения, вытекающие из природы вещей» [453]. А раз так, законы есть у всего сущего – у Бога, у материального мира, у человека, у животных и даже у «существ сверхчеловеческого разума». Нет никакой слепой судьбы, которая якобы производит разумные существа. Есть первоначальный разум, а законы – это отношения между ним и существами, а также взаимоотношения этих существ. Все, что происходит в мире, совершается по определенным законам; даже если бы мы вообразили себе какой-то другой мир, он тоже должен был бы подчиняться нерушимым законам или перестать существовать.

Единичные разумные существа, говорит Монтескьё, сами в состоянии создавать для себя законы. Однако им приходится подчиняться и таким законам, которые созданы не ими. «Прежде чем стать действительными, разумные существа были возможны, следовательно, возможны были отношения между ними, возможны поэтому и законы. Законам, созданным людьми, должна была предшествовать возможность справедливых отношений» [454]. Лейбницеанство здесь умеряется диалектикой возможного/действительного. Конечно, человеческий мир управляется не так совершенно, как мир физический, признает Монтескьё, ведь хотя у него и есть неизменные законы, он становится жертвой неведения и заблуждений и следует им не с тем постоянством, с каким следует своим законам мир физический. Итак, человеческим законам предшествуют законы природы, которые потому так и называются, что вытекают из самого устройства человека.