Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Конечно, Монтескьё придерживается механицистских представлений, постулирующих неизменность действующих в мире законов. И вместе с тем, следуя своим механицистским представлениям, он закладывает основы для климатического детерминизма в истории цивилизаций [455]. Ведь Монтескьё не был догматиком. Он не был столь наивен, чтобы полагать, будто человечество неукоснительно следует законам, источником которых является божество. Ведь человек слаб, несовершенен, склонен впадать в заблуждения, и наконец, роду человеческому приходится жить в самых разных климатических условиях. А значит, неизбежны вариации, обусловленные потребностью к этим условиям приспосабливаться. Просвещение открывало для себя новые миры, отличные от европейского и нововременного, и делало из этих отличий вполне практические выводы. «Если справедливо, что характер ума и страсти сердца чрезвычайно различны в различных климатах, то законы должны соответствовать и различию этих страстей, и различию этого характера» [456].

Климатический детерминизм означает, конечно же, натурализм: природа является высшим законом, а у Монтескьё она принимает форму droit naturel. Другими словами, природа объявляется пространством действия неотменимых закономерностей, которым волей-неволей должен подчиняться и человек.

Холодный воздух производит сжатие окончаний внешних волокон нашего тела, отчего напряжение их увеличивается и усиливается приток крови от конечностей к сердцу. Он вызывает сокращение этих мышц и таким образом еще более увеличивает их силу. Наоборот, теплый воздух ослабляет наружные волокна, растягивает их и, следовательно, уменьшает их силу и упругость.

Поэтому в холодных климатах люди крепче. Деятельность сердца и реакция окончаний волокон там совершаются лучше, жидкости находятся в большем равновесии, кровь энергичнее стремится к сердцу, и сердце в свою очередь обладает большей силой. Эта большая сила должна иметь немало последствий, каковы, например, большее доверие к самому себе, т. е. большее мужество, большее сознание своего превосходства, т. е. меньшее желание мстить, большая уверенность в своей безопасности, т. е. больше прямоты, меньше подозрительности, политиканства и хитрости. Поставьте человека в жаркое замкнутое помещение, и он по вышеуказанным причинам ощутит очень сильное расслабление сердца. И если бы при таких обстоятельствах ему предложили совершить какой-нибудь отважный поступок, то, полагаю, он выказал бы очень мало расположения к этому. Расслабление лишит его душевной бодрости, он будет бояться всего, потому что будет чувствовать себя ни к чему не способным [457].

Остается лишь один шаг до идеи неравенства народов, обусловленного климатическими условиями. И Монтескьё его делает. Впрочем, у него были совсем другие интересы; куда важнее для него был вопрос о государственном правлении.

Философии Просвещения пришлось лавировать между рационализмом, доставшимся ей в наследство от XVII в., и натурализмом, вносившим в механицистское мышление некоторый иррационализм. У Монтескьё присутствует и то, и другое. Он сохранил детерминизм, причем в самой строгой форме, только теперь это был уже натуралистический детерминизм. Он обнаружил, например, что форма государственного правления напрямую зависит от климатических условий и от размеров государства. При этом он, конечно же, был далек от позднейшего представления о поступательном развитии государственных образований [458].

Рождающийся в пространстве французского Просвещения историзм должен был выполнить две задачи: во-первых, обозначить особый характер современности, отличной от всех прежних эпох, а во-вторых, связать современность со Средневековьем и античностью, придав истории континуальность. Такая диалектическая программа не позволяла удовольствоваться историей как назидательным чтением или как собиранием древностей. Ведь речь шла не о частном интересе эрудита или философа, а о государственной политике. История становилась орудием политического правления, а философ вновь принимал на себя роль советника государя.

Пожалуй, не было в ту эпоху мыслителя, который выполнил бы обе эти задачи лучше, чем Бюффон. Этот великий натуралист представил грандиозную картину эволюции вселенной, в которой он выделил семь эпох. В первую сформировались планеты, в том числе Земля. Во вторую сложился земной костяк со всеми своими геологическими пластами. В третью – водная оболочка. Четвертая связана с деятельностью вулканов и образованием водяных паров. В пятую произошло формирование той фауны, какую мы знаем сегодня. В шестую разделились материки. Седьмая же стала свидетелем того, как человек обрел власть над природой. Таким образом, настоящая эпоха существенно отличается от всех минувших, и отличие ее в том и состоит, что это эпоха, в которую главенствует разумное начало.

Этьен Бонно де Кондильяк (1715–1780) происходил из семейства, принадлежавшего к «дворянству мантии»: его отец занимал различные должности в Гренобле, а имя Кондильяк приобрел вместе с поместьем в 1720 г. Получив духовное образование сперва в семинарии, а затем в Сорбонне, Кондильяк получил сан аббата, но мессу отслужил лишь однажды, отказавшись от налагаемых саном обязанностей. Вместо этого он занялся философией, близко сошелся с Руссо и Дидро и, выпустив «Опыт о происхождении человеческих знаний», немедленно стал знаменитостью. Он стал желанным гостем в столичных салонах, Дидро познакомил его с Гольбахом, Гельвецием, Гриммом и Вольтером. В то же время он стал довольно тесно общаться с Даламбером, Кабанисом, Кассини, Франклином, Тюрго и другими знаменитостями. Впрочем, Кондильяк не был склонен тратить время на светские разговоры, предпочитая трудиться в уединении своего кабинета.

Несмотря на свою идейную близость к философам-энциклопедистам, Кондильяк не сотрудничал в Энциклопедии (хотя Дидро использовал несколько фрагментов из его текстов). Дело в том, что, в отличие от энциклопедистов, он не имел ничего против существующего общественного строя и католической религии. При этом Кондильяк был блестящим последователем Локка и в теоретических вопросах так близко сходился со своими радикально мыслящими философами-современниками, что впоследствии его стали считать одним из них [459]. Его сочинения не жгли на площадях, ему не приходилось опасаться ареста или думать о бегстве на чужбину, и этим он резко отличался от своих знакомых-философов. Более того, ему даже поручили воспитание инфанта дона Фердинанда, будущего государя Пармы, и Кондильяк охотно взялся за это дело, подобно Платону, рассчитывая воспитать идеального монарха. Проведя девять лет в Парме, он не превзошел Платона в деле воспитания царя-философа, зато написал обширнейший труд «Курс занятий по обучению принца Пармского». По возвращении в Париж Кондильяк был избран членом Академии, но, по своему обыкновению, после произнесения торжественной речи по случаю избрания, больше туда не заглядывал.