Дэвид Харт - Бог. Новые ответы у границ разума

С точки зрения физикализма надо думать, здесь самая настоящая загадка. Эта рациональная способность мыслить и действовать в соответствии с абсолютными или трансцендентальными ценностями представляет собой зависимость сознания от измерения реальности, которое нигде не находится в пределах физического порядка. Это способность к чему-то, чего природа не может «видеть», и желание одновременно неисчерпаемо и часто замечательно непрактично. Разум простирается к предельному «объекту» и в перспективе захватывает этот объект – ни конкретный, ни непосредственный – и только таким образом интерпретирует и судит мир. Здесь происходит таинственная торговля воли и воображения с силами, которые, независимо от того, существуют они сами по себе или только в наших мыслях, никогда не могут быть удержаны в экономике естественного благоразумия. В своей господствующей абстрактности наши трансцендентальные идеалы – истинное, доброе, прекрасное и т. д. – обладают способностью перемещать нас не только к объектам, которые несовершенны сами по себе, но даже к объектам, которые мы считаем по сути нежелательными, а то и отвратительными и страшными. Мы часто оказываемся вынужденными действовать вопреки своим собственным интересам только потому, что абсолютный горизонт требует нашего неустанного внимания и бдительности и заставляет нас подчиняться контингентностям, которых мы в противном случае избегали бы. Например, мы можем заставить себя услышать и принять нежелательную истину не потому, что она нас радует или привлекает, а потому, что нами движет более глубокая преданность истине как таковой. Совесть может заставить нас совершать необычайные труды на службе других, даже совершенно незнакомых людей, часто вопреки всем здравым практическим соображениям, а иногда и ценой больших личных затрат, всегда из-за все более глубокой тоски по трансцендентной благости, требования которой непререкаемы и безразличны к нашим слабостям. Мы можем быть привлечены к объектам эстетического созерцания, которые не имеют для нас практической ценности – которые не могут питать, защищать, укреплять или обогащать нас, – потому что мы наслаждаемся неким трансцендентным великолепием, которое сияет через них.

Конечно, здесь всегда есть место для некоторой «ницшеанской» подозрительности. Наши мотивы редко бывают полностью чистыми. Наша тоска по истине, добру, красоте или любой другой возвышенной цели во многих или большинстве случаев вполне может быть смешана с эгоизмом или волей к власти или с чем-то еще. И наоборот, даже наши нечистые намерения поддерживаются нашей изначальной ориентацией на цели, которые не могут быть сведены всего лишь к частным интересам. Прежде чем мы сможем пожелать чего-либо для себя, мы должны осознать это концептуально, через открытость целям, которые лежат вне нас и даже, в некотором смысле, вне космоса. Индивидуальная психология сложна, но субъективное сознание просто. Даже в наших самых обычных актах познания мы посвящаем себя безусловному: высшей истине, к которой мы стремимся и в свете которой мы судим о содержании опыта; идеалу абсолютной постижимости, который побуждает нас извлекать из опыта как можно больше знаний; трансцендентному, которое наделяет нас даром имманентного. Если говорить чисто феноменологически, то структура рационального сознания экстатична: наши разумы способны отражать мир, потому что в нашем мышлении есть некое приподнятое настроение, радость или, по крайней мере, предвкушение радости, и все это стремится к своему осуществлению в объятьях истины. Каждое движение разума и воли к истине уже есть акт преданности, или (опять же) веры, проявляющийся в целом ряде взаимосвязанных чувств. Совершенно неоспоримым образом, например, почти все, что мы знаем об огромном окружающем нас мире, есть то, чему мы должны доверять, исходя из свидетельств других людей; даже наши научные знания для большинства из нас являются отчетами тех, кому мы доверяем, потому что мы должны, зная, что они возьмут на себя тот труд экспериментирования и создания теории, на который мы не способны. Но на гораздо более элементарном уровне даже личные познания, которыми обладает опытный эксперт в какой-либо области или непосредственный свидетель какого-либо факта, суть познания, приобретенные в свете изначального доверия к простой данности действительности, первичная вера в подлинную сообразность разума к миру и в способность реальности открывать себя нашему разуму. Никакие интеллектуальные усилия – даже, как это ни шокирующе звучит, математика – не могут обеспечить логическую основу своих собственных руководящих предпосылок и принципов; каждое действие интеллекта поддерживается доверием к прозрачности реальности для сознания. Разум имеет своего рода осознание – некоторое «предпонимание» – истины, которое постоянно информирует его о неполноте того, что он уже понимает, или о контингентности того, во что он верит. И то, к чему стремится разум, пытаясь открыть истину, – своего рода наслаждение, своего рода исполнение, которое может вытеснить сиюминутные разочарования или расстройства, часто доставляемые поиском истины. Даже когда человек претерпевает какой-то огромный «парадигмальный сдвиг» в своем понимании реальности и приходит к мысли, что он должен радикально изменить свои мнения о вещах, он продолжает действовать по отношению к миру, исходя из более глубокой и неизменной уверенности в (так сказать) брачном единстве разума и мира и из неистребимой радости, переживаемой в опыте этого единства. Неразрывная связь между интеллектом и объективной реальностью формируется этой верой, которая также является своего рода любовью – приверженностью воли и разума чему-то неисчерпаемо желанному.

С точки зрения различных теистических традиций это не что иное, как отражение абсолютной реальности в сфере контингентного. Это блаженство, которое влечет нас к бытию и соединяет нас с бытием всего сущего, потому что это блаженство уже едино с бытием и сознанием в бесконечной простоте Бога. Как говорит Чхандогья-Упанишада , Брахман – это одновременно и радость, пребывающая в глубине сердца, и всеобъемлющая реальность, в которой все сущее существует. [75]Беспокойное сердце, ищущее успокоения в Боге (говоря языком Августина), выражает себя не только в ликованиях и восторгах духовного опыта, но и в простом постоянстве осознания. Тот неугасимый эрос души, влекущий ее к божественному, о котором говорят Плотин и Григорий Нисский, и бесчисленные христианские созерцатели, суфийский ‘ишк , или страстная любовь к Богу, девекут еврейской мистики, бхакти индуизма, пьяар сикхизма – все это имена того особого проявления любви, которое, в более острой и тонкой форме, лежит в основе всякого познания, всякой открытости разума истине вещей. Это происходит потому, что в Боге полнота бытия есть также совершенный акт бесконечного сознания, которое, полностью обладая истиной бытия само в себе, вечно находит свое завершение в безграничном восторге. Отец совершенно познает свою сущность в зеркале Логоса и радуется духу, который есть «узы любви» или «узы славы», в которых божественное существо и божественное сознание совершенно соединены. Wujud Бога есть также его wijdan – Его бесконечное бытие есть бесконечное сознание – в единстве Его wajd , блаженство совершенного наслаждения. Божественное сат – это всегда также божественное чит , и их совершенное совпадение – это божественная ананда . Тогда только становится ясно – хотя, конечно, это и совершенно чудесно, – что сознание должно быть открыто бытию в невероятном желании абсолютного и что бытие должно раскрывать себя сознанию силой абсолютного, чтобы вдохновлять и (в идеале) исполнять это желание. Экстатическая структура конечного сознания – неугасимая тяга к истине, которая связывает ум с бытием всего сущего – есть просто проявление метафизической структуры всей реальности. Бог – это тот закон бытия, сознания и блаженства, в котором все живет, движется и существует; и поэтому единственный путь узнать истину вещей – это непременно путь блаженства.