Джон Морлей - Вольтер

Задача критика состоит вообще не столько в том, чтобы подвести известную личность под категорию дурных или хороших людей, достойных похвалы или порицания, сколько в том, чтобы выяснить те условия, при которых складывалась жизнь ее и ту внутреннюю работу, которую совершила она над этими условиями. Прежде всего надо заметить, что обычное деление людей на овец и козлищ, с одной стороны, так легко, что этим не стоит и заниматься, а с другой – так трудно, что возможно лишь только для человека, обладающего сверхъестественной проницательностью. Если бы даже за подобную работу принялся редкий критический талант, то результаты такой критики оказались бы крайне незначительны в сравнении с теми, какие дает критика другого рода, менее настаивающая на подведении окончательного баланса и более останавливающая свое внимание на прирожденном темпераменте, на внешнем стечении обстоятельств и на сложном взаимодействии этих двух условий, с одной стороны, и самой личности, с другой – личности, которая вначале является креатурой этих условий, а потом – их властителем. Критика должна заботиться не столько о том, чтобы выразить свое мнение о человеке как о личности безусловно даровитой или безусловно ничтожной, сколько о том, чтобы подвести итог его способностям и талантам и показать, насколько рост их обязан самодеятельности самого человека. Конечно, не следует быть слишком снисходительным к слабостям, а в особенности к неискренности и нравственным недостаткам. Но не следует также выпускать из виду того, что поведение человека обусловливается тысячью разнообразных данных: на нем отражаются как букварь, попавший впервые в руки ребенка, так и те общественные условности, которым подпадает всякий и которые действуют с неотразимой силой. Поэтому похвалы или осуждения со стороны критика поступков и вообще образа жизни человека представлять собственно излишний труд, не налагаемый обязанностями критики, притом труд, который удерживает мысль на общих избитых местах, вместо того чтобы направлять ее к более глубоким и серьезным изысканиям. Думать иначе значило бы слишком уж преувеличивать значение голословных утверждений и литературных мнений.

Как в характере, так и в деятельности Вольтера есть много сторон, дающих удачный повод изливать на него целые потоки осуждения. Действительно, ни один человек, в такой же мере одаренный здравым смыслом, как Вольтер, никогда так часто не впадал в заблуждения, против которых именно здравый же смысл преимущественно и предостерегает людей. Нет более тягостной и достойной сожаления страницы в истории великих людей, как рассказы о ссорах Вольтера со всякой дрянью: с таким испорченным человеком, как Ж.-Б. Руссо (которого читатель, конечно, не смешает с Жан-Жаком), с нечистым на руку книгопродавцем Жором, с клеветником журналистом Дефонтеном, с хищным плутом Гиршелем и со всеми другими его мучителями, имена которых напоминают о грубом, нечестном и злостном упорстве с одной стороны и о бесполезном и лишенном достоинства гневе – с другой. Вольтер совсем не умел обращаться с людьми обнаруживающими явно нравственную низость. Вместо молчания, спокойствия и холодного пренебрежения, что именно и следует противопоставлять всяческим домогательствам низких натур, он обыкновенно встречал всех их лицом к лицу, как будто они ждали его нападения подобно открытым и храбрым врагам; и чем более эти существа заслуживали презрения, тем сильнее, горячее и резче была распря Вольтера с ними. Весь позор такой борьбы понятен сам собой. Одно, быть может, следует пояснить: чувствительная восприимчивость Вольтера к низкой клевете проистекала из той же черты его характера, которая не позволяла ему переносить суеверия и несправедливости – этой поистине еще более злостной клеветы на человеческую природу. Раздражительные протесты против мелких личных врагов были как бы осадком крепкого вина и свидетельствовали о более слабой стороне той же страстной восприимчивости, какая сделала из Вольтера могучего врага величайших угнетателей человеческого разума. Тем не менее его извинительные повторения о пустых ссорах и раздражительное нытье, занимающее так много места в его переписке и автобиографических заметках, крайне утомительны и вызывают сожаление при виде такой растраты душевного спокойствия вследствие рокового недостатка характера. Припомним слова утешения, сказанные Вольтером одному человеку, который был восприимчив, как и он сам: «Всегда были Фрероны [118] Эли Катрин Фрерон (Elie Catherine Fréron 1719–1776), беллетрист и критик. В 1746 г. он основал критический журнал, в котором резко нападал на Вольтера и других знаменитостей. Вследствие сатир энциклопедистов имя его стало синонимом пошлого ругателя. в литературе; но ведь должны же существовать черви на пищу соловьям, чтобы последние могли петь лучше»; мы желали бы только, чтобы наш соловей съедал свою порцию с несколько меньшим шумом. Но то, что кладет только некоторую тень на характер Вольтера, не составляет еще сущности всей его натуры, и мы должны воздержаться от подобного суждения, так как это было бы и нечестно, и крайне неверно. Но, увы, почему уже со времен Моисея люди с такой охотой склонны разглядывать своих богов с их задней стороны?

Двадцатилетний период между отъездом Вольтера из Лондона и путешествием его в Берлин часто называют самым счастливым временем его жизни, а он-то именно и изобилует такого рода унизительными столкновениями. Но мы не станем о них говорить: для нас они не имеют значения, а если для Вольтера – который по довольно обычной человеческой слабости временами придавал этим мелочам большее значение, чем серьезной работе всей своей жизни – они представляли живой интерес, то, во всяком случае, имели характер переходный, случайный. Вообще время, потраченное на изучение второстепенной, последнего разряда литературы, мало приносит пользы для развития нашего понимания, точно так же мало содействует выработке характера кропотливое выписывание и занятие темными сторонами частной жизни даже великого человека. В этом случае прекрасным, без сомнения, руководством может служить правило, предписывающее держаться возможно ближе к тому, что представляет действительное величие.

Главным событием этого времени в личной жизни Вольтера была его связь с Маркизой дю Шатле, которая длилась с 1733 до 1749 года. Эта женщина имела на него то особенное, существенное влияние, какое в том или ином виде женщины оказывали почти на всякого выдающегося человека. Для Вольтера это влияние не было источником богатого и нежного вдохновения, какое украсило жизнь и возвысило мысль столь многих гениев творчества; не было здесь и той страсти, которая придает часто особенную силу и широту всей натуре человека, способного отдаться такой страсти. Их интимные отношения едва ли проистекали из какого-либо более необычного или более нежного чувства, чем чувство дружбы, какая бывает между мужчинами. Вольтер нашел в божественной Эмилии здоровый и деятельный ум, живое и благородное удивление перед его гением и горячее желание окружить его внешними условиями, наиболее благоприятными для неустанной работы, к чему он сам тяготел всей душой. «Оба они – великие люди, хотя один из них носит юбку» [119], – сказал однажды Вольтер, говоря о маркизе дю Шатле и о Фридрихе. Невозможно объяснить, в какой степени эта связь, длившаяся так долго, вероятно, более под влиянием привычки, чем глубокого чувства, была вызвана в самом начале тщеславием. Тщеславие составляло одну из резко бросающихся черт в характере Вольтера и, с этой стороны, связь с женщиной знатной фамилии, почитавшей его талант, несомненно, должна была льстить ему. Но, относясь справедливо, необходимо признать, что тщеславие у Вольтера было только поверхностное чувство. Оно не имело ничего общего с тем жадным эгоизмом, который на всю вселенную смотрит как на микрокосм своего ничтожного я. Тщеславие, свидетельствующее о действительном изъяне в характере, заявляет о себе громко и тиранически предъявляет свои права на литературное превосходство и сопровождается обыкновенно низкими пороками: завистью, подозрительностью и клеветой. Тщеславие Вольтера имело весьма мало сходства с такой дикой самоуверенностью; оно проистекало из чрезвычайно симпатичной черты и проявлялось в живом и радостном стремлении найти в окружающих людях подтверждение того, что его произведения доставляют им удовольствие. Не следует упускать из виду, что это чувство никогда ни служило препятствием Вольтеру на пути к самопознанию, что и составляет важный отличительный признак тщеславия безвредного от тщеславия ложного и губительного.