Джон Морлей - Вольтер

Над маркизой дю Шатле немало смеялись потому лишь, что она, женщина, изучала Ньютона, и потому еще, что питала привязанность, обыкновенно называемую нежной, к человеку, представление о котором, по общему мнению, так мало имело общего с нежностью. Первое основание позорно, а второе – наивно до ребячества. Все указывает на то, что г-жа дю Шатле обладала тем смелым и оригинальным характером, какой так редко попадается в свете, и что мы можем искренно радоваться встрече с ним. Ничто, вероятно, не способствует в такой степени быстрому и значительному развитию, как постоянное возрастание числа женщин с тем же стремлением и с той же способностью основательно изучать Ньютона, какими обладала маркиза. За свою долгую и неусыпную привязанность к гениальному человеку она достойна далеко не заурядной похвалы, какую следует воздать людям, признающим и уважающим умственное величие. Ее дружественное отношение к Вольтеру не было полурабской и бессознательной заботливостью, чего талантливые люди по несчастной слабости часто ищут в своих товарищах-женщинах; это была симпатия высшего порядка. Правда, подруга Вольтера не отличалась любезностью и не обладала ни той деликатностью, которой наш более прихотливый век требует от женщины, ни тем чувством чести, какого мы требуем от мужчины. Но это не были недостатки, свойственные только ее натуре; они вытекали вообще из нравов того времени, хотя и нельзя этого сказать относительно всех недостатков. С людьми слабыми и подчиненными она обходилась высокомерно, сурово, грубо и даже жестоко. Какой-нибудь глупый каприз часто расстраивал домашний покой на целую неделю. Но все, что только могло мешать ежедневной работе, устранялось, и занятия шли своим чередом.

Со слов одного лица, которое жило некоторое время в Сирэ и составило точное описание домашней жизни Вольтера и маркизы дю Шатле, утверждают, что Вольтеру жилось не особенно легко [120] De Graf gny mme. Des noires terres. Voltaire au chateau de Cirey, p. 246 etc. . Даже по вопросам знания и искусства происходили столкновения и бурные взрывы, вызванные какой-либо мелочью, и часто сменялись тягостным затишьем. Но такого рода сцены, участвуют ли в них великие или ничтожные действующие лица, изображаются, по всей вероятности, в описаниях более тягостными, чем они бывают в действительности. Горячность и стремительность нрава г-жи дю Шатле расстраивали Вольтера менее, чем могло бы расстроить его холодное спокойствие более сдержанной особы. Поступки человека определяются его темпераментом, и при постоянном возбуждении и воодушевлении Вольтер испытывал в некотором роде радостное чувство жизненности и простора при случайных столкновениях с раздражительной подругой. Он был не из тех людей, для которых покой – необходимое условие жизни. «Здоровье вашего друга, – писала г-жа дю Шатле Аржанталю в 1739 году, – в таком плачевном состоянии, что единственную надежду на его восстановление я вижу только в волнениях путешествия» [121] Ibid., p. 57. . Для человека с нервным, порывистым темпераментом Вольтера подобные волнения от времени до времени были даже необходимы в видах самого здоровья.

Однако беспокойный характер Вольтера не посягал на счастье других лиц и не требовал жертв. В нем не было тирании и нетерпимости. Можно указать много, весьма много случаев его гневной раздражительности в отношении тех лиц, к которым он считал себя вправе относиться таким образом; но ни в одном из них нет и тени неумолимой жестокости к врагу, который раскаялся или претерпел несчастье; если он постоянно пылал неугомонной злобой ко всякому бесчестному человеку, то эта злоба тотчас же потухала и заменялась искренним сожалением, когда последний приносил повинную или терпел несчастье. Существует много рассказов, свидетельствующих о том, как легко проходил его гнев. Вот один типичный. Однажды на Вольтера посыпался целый град пасквилей, и так как в то время он не был во враждебных отношениях с полицией, то распространитель этих пасквилей был арестован. Отец последнего – восьмидесятилетний старик – поспешил к Вольтеру с извинениями и просьбами простить. При первых словах гнев Вольтера мгновенно исчез: он обнимал старика, плакал вместе с ним, утешал его и тотчас же побежал просить об освобождении своего обидчика [122] Condorcet N. Vie de Voltaire. P. 61. В этом отношении интересно также благородное письмо к Формэ (Formey), 12 мая 1752 г. Oeuvres, LXV, p. 64. . Одно лицо, бывшее в Ферне в то время, когда Вольтер получил «Письма о Монтене» Руссо, рассказывал потом Гримму, как очевидец, что когда Вольтер читал место, касавшееся уже прямо его, то мгновенно вспыхнул, глаза его заблистали яростью, он весь дрожал и кричал страшным голосом: «Негодяй! Чудовище! Я должен отколотить его палкой, – и я отколочу среди его гор, у ног его кормилицы». «Успокойтесь, пожалуйста, – сказал присутствующий, – мне известно, что Руссо намеревается посетить вас и в скором времени будет в Ферне». «О, пусть он только появится!» – отвечал Вольтер. – «Но как же вы его примете?» – «Как приму? …накормлю его ужином, уложу спать на собственной кровати и скажу ему: “Вот сытный ужин; вот самая покойная постель в моем доме, доставьте мне удовольствие: воспользуйтесь тем и другим – и будьте счастливы здесь”» [123] Grimm F. M . Correspondence Litteraire, V, p. 5. . Чтобы понять этого ужасного человека, не следует никогда упускать из виду, как много было в нем до самых последних дней жизни чисто детского великодушия. Он жалел даже иезуитов, когда они подверглись жестоким гонениям, и один из них долгое время пользовался приютом в собственном доме Вольтера.

Весьма важное значение в частной жизни каждого человека после его отношений к женщине и семье имеет то, каким образом ведет он свои денежные дела, как приобретает и расходует деньги. Все это свидетельствует о многих внутренних качествах человека и, как на это часто указывали, служит мерилом его важнейших добродетелей: честности, трудолюбия, великодушия, самопожертвования и многих других, имеющих в виду поддержать трудное равновесие между заботами о себе и попечениями о других. Вольтер весьма рано понял, что терпеть нужду – значит быть в зависимости; что богач и бедняк – это молот и наковальня; что, как показывает жизнь гениальных людей, не гением эти последние достигают богатства и счастья; и он решил с самого начала, что автор французской эпопеи не должен терпеть горькую участь Тасса и Мильтона, что он, со своей стороны, желает быть во всяком случае молотом, а не наковальней [124]. «Я так был измучен, – писал он в 1752 году, – унижениями, позорящими литературу, что, не желая более испытывать чувства омерзения, решился добиться того, что бездельники называют великой фортуной» [125] Oeuvres, LXV, p. 91. . Он стал издавать свои книги. Получив небольшое состояние от отца, он, говорят, увеличил его на две тысячи фунтов стерлингов, открыв в Англии подписку на «Генриаду». Вообще он не зарывал своего таланта в землю, но ловко пользовался всеми способами удвоить его: спекулировал в банках, по подрядам в армию и проч. – одним словом, он не зевал и пускал в ход все узаконенные средства для превращения одного фунта стерлингов в два. Он давал герцогу Ришелье и другим взаймы большие суммы и, как предполагают, за приличные проценты, хотя часто безнадежные [126] Переписка с аббатом Муссино (Abbé Moussinot) за 1737 и следующие годы. Oeuvres, LXIII, p. 122, 160, 176 и т. д. . После долгого опыта Вольтер пришел к тому заключению, что хотя он иногда и терял свои деньги, благодаря банкирам-ханжам, последователям Ветхого Завета, которые строго соблюдают Моисеев закон и скорее согласятся умереть, чем отказаться от праздности в субботу и не надуть в воскресенье, тем не менее в итоге он все-таки не потерял ничего, если не считать большой потери времени [127].