Александр Марков - Теории современного искусства

Интернет животных также фиксирует индивидуальность животного, не менее индивидуальные его или ее черты, чем наша фотография в профиле социальной сети. Скажем, фиксируется пульс животного, из чего видно, что каждое животное ведет себя очень индивидуально, более того, настаивает на своей индивидуальной модели поведения. А учитывать это надо, если интернет животных предупреждает о сейсмической или эпидемической опасности. Важно не только, как животные двигаются, но и как именно они боятся, и где это — страх, свойственный только этой особи, а где — поведение, которого одни животные требуют от других.

Проблематика животных восходит еще к старым разработкам французской философии, с одной стороны, к рассуждениям Батая о звере как жертве и об источнике антропологии жертвы (Батай и его круг развивали идею трансгрессии, что многое из того, что мы считаем достижениями цивилизации, например отношения полов, на самом деле представляют собой последствие начальной агрессии, присвоения не принадлежащих тебе полномочий, насилия над природой, такого «первородного греха», примерно как и у Фрейда в «Недовольстве культурой»), а с другой стороны — к работам Жильбера Симондона — на русском языке теперь доступна его книга «О животном и человеке», по сути, две лекции о том, как европейская рациональность справлялась с существованием зверя, который может оказаться не менее разумен, чем человек, — например, может не хуже людей устраивать брачные игры или быть благодарным хозяину. В таком случае в чем состоит преимущество человека? Согласно Симон- дону, только в умении сочинять басни, превращать зверей в басенных героев, наделяя их характером.

Само становление животным очень интересно рассмотрел французский эссеист Ф. Виделье в статье о «Красной коннице» Малевича, русский перевод которой вышел в 2010 году. Виделье замечает, что красные мыслили белых в животной топике: псы контрреволюции, агенты гидры капитализма, по сути, в басенной топике — ведь гидра явно взята из мифа как басни. Тогда красные могли мыслить себя только вне этого становления животных, на основании других практик, таких как клятва и честное слово, которые мы с вами знаем из А. Гайдара и других раннесоветских писателей. Этим Виделье объясняет, почему Малевич для своей революционной картины употребил газетный рисунок, изображавший поход Лавра Корнилова на Петроград: страх перед вторжением, на который нужно было ответить взаимной клятвой, был сильнее культурной памяти о визуальных образах. Страх сделал из этих образов просто эмоциональное («аффективое») руководство.

Сходное отношение к страху развивал современный итальянский микроисторик и антрополог Карло Гинзбург. Он усмотрел в учении Гоббса, что государство должно держать в страхе подчиненных, буквальное прочтение метафоры благоговения перед законом: то, что у Фукидида знаменовало практическое удерживание сограждан от зла, у Гоббса начинает указывать на целый комплекс идей, связанных с системой всеобщего страха граждан как массы. В отличие от государства Фукидида, государство Гоббса могло внезапно применить любую силу, но при этом оно определялось отрицательно — не как сооб щество, решающее какие-то вопросы, но как постоянная реализация принципа почтения перед законом. Поэтому Гоббс перевернул не только логику толкуемого им Фукидида, просто подменив слово «удерживает» на слово «внушает ужас», но и логику современных ему вольнодумцев, обвинявших религию в том, что она создана на страхе. Этот страх он отождествил со страхом перед отцом или страхом животных перед хозяином, и в таком случае можно было просто потребовать от граждан этого страха, который и поддерживает общее благополучие. Замечу, кстати, что эта реконструкция спорна: все же и закон во времена Фукидида, и во времена Гоббса понимался по-разному, так что интереснее, почему Гоббс вообще обратился к Фукидиду.

Симондон вообще был философом техники, который впервые стал применять к технике не только категории изобретения и практической уместности, но и категорию эволюции. Так, например, Симондон рассмотрел эволюцию электрогенераторов и электроламп и показал, что здесь эволюция не метафора, как мы часто говорим о поколениях телефонов или о конвергенции и дивергенции признаков, а реальность: потому что лампа может быть и не становится живучее, но становится конкретнее. Делается понятнее, какие эффекты получаются при скачках напряжения или при эксплуатации в помещениях с разной температурой и влажностью — ну как млекопитающее капризнее и уязвимее червя.

О животных Симондон писал, что ранняя философия, до Сократа, особо не различала между человеком, животными и растениями, во всех есть душа. Тогда как для Сократа человек отличается от зверя, а зверь — от травы, потому что человек может как-то говорить о зверях, привлечь их в качестве примера, посмотреть по зверям, как в них работают характер и привычки. Так постоянно философия сочиняла басни о зверях, превращая их в участ ников своих собственных спектаклей, что привело в конце концов к тезису Декарта о животных как «автоматах», выполняющих готовые функции в театре мира. Тем самым Симондон показывал условность и сконструированность представлений о животных, что перед нами скорее акции искусства, чем познание окружающего мира. Предложенный Симондоном способ рассуждения в наши дни продолжил Франсуа Ларуэль создатель «не-философии». Лару- эль распространил то, что Симондон говорил о животных, на все другие предметы. Согласно Ларуэлю, философы сконструировали «вселенную» как «пространство» или «цвет» как «сигнал», но это было превращение нашего опыта в какую-то басню, в какой-то театральный сюжет, а не решение действительных философских проблем.

Книга Пшеры имеет интересную параллель — социологическое исследование А. Хохшильд «Управляемое сердце: коммерциализация эмоций» (1983), совсем недавно вышедшее в русском переводе. Исследовательница, чьи позиции близки «фрейм-анализу» Ирвинга Гоффмана, говорит о том, что во многих профессиях, особенно связанных с риском для клиентов, нужно для коммерческого успеха регулировать свои эмоции: стюардессы должны улыбаться, быть спокойными и тем самым внушать пассажирам чувство уверенности. Понятно, что в некоторых случаях это может быть имитация эмоции, натягивание на себя улыбки. Но в некоторых случаях это действительное переживание, но переживание, конечно, не любви к клиенту, а единства с коллективом, того, что ты оказываешься внутри одной этики со своими коллегами, мыслишь, как они, и выигрываешь внутри одной стратегии.

Поэтому в мире коммерциализации эмоций уже действует не межвидовая или внутривидовая конкуренция, но скорее особая адаптация, и образующая экосистему социальной жизни как экосистему доверия. Здесь можно вспомнить, что в те же годы, когда Хохшильд проводила свое исследование, в США были популярны книги психолога Дэйла Карнеги, учившие, как именно надо влиять на других членов коллектива, чтобы превзойти их личной успешностью. Но уже в 1990 годы эти книги стали никому не нужны, потому что важным оказалось как-то пересобирать коллектив, а не влиять на него: только тогда можно будет совместно решать задачи в возникавшей новой информационной среде.