Александр Марков - Теории современного искусства

Другая линия предшественников теоэстетики — созданный русскими эмигрантами в Париже Свято-Сергиев- ский богословский институт, фактическим научным главой которого был Сергий Булгаков. Не все эмигранты-богословы попали в этот институт, например, Владимир Лосский не попал и резко критиковал Сергия Булгакова за учение о Софии-премудрости как особой динамической форме существования Бога, указывая на внутреннюю противоречивость такого понимания: форма может иметь динамику, но не быть динамикой. Лосский противопоставил этому учению об общей осмысленности сотворенного мира свое понимание личности (личностности) как принципа, который не может быть обобщен в более сложных структурах, но который только может встретиться с другим, быть субъектом спасительного действия. В системе Лосского отношения не менее значимы, чем сущности: в Троице Отец, Сын и Дух определяются через отношения, в то время как сущность всех трех Лиц одна.

Хотя система Лосского не вполне совершенна, например, в ней получается, что личности как бы «разбирают» себе действия, потому что это следует и из логики их самоопределения через отношения, и из их участия в этих отношениях, она повлияла, наравне с философскими построениями Бердяева и Сергия Булгакова, на таких греческих богословов, как Христос Яннарас и Иоанн Зизиу- лас, митрополит Пергамский (он в Пергаме не живет, он вполне профессор европейского типа, просто считается, что он, как и все греческие клирики, изгнан с турецкой территории и не может продолжать служение там, — международной дипломатией гарантирован статус Константинопольского патриарха, но не митрополитов). Все эти авторы много пишут о красоте как одном из доказательств бытия Божия, но понимают красоту как то, что позволяет вступить в новое отношение, преодолевающее если не смерть, то некоторые заблуждения о жизни и смерти.

Например, Яннарас рассуждает так: мы рассматриваем «Ирисы» или «Подсолнухи» Ван Гога и говорим — «это Ван Гог», хотя Ван Гог давно умер. Но при этом мы понимаем, что Ван Гога мы ни с кем не спутаем, и поэтому в нашем отношении, в нашей способности различать Ван Гог оказывается бессмертным. Но тогда, когда Бог обращается к нам, мы оказываемся бессмертными, а только когда путаемся с грехом, мы оказываемся внутри неразличимости, в аду, где сам себя путаешь с собственным страданием и поэтому страдаешь. Или Иоанн Зизиулас говорит так: мы не можем, руководствуясь только данными разума, отличить человека от животного — обезьяна может оказаться в чем-то и сообразительнее человека. Тогда человека отличает от животного творчество, личная способность к созданию нового. Но, создавая новое, мы всегда что-то разрушаем — например, чтобы создать статую, мы разрушаем начальный камень, чтобы создать город, мы разрушаем значительную часть экосистемы.

Поэтому как можно восстановить мир после этих разрушений? Человек может стать священником мира, готовым приносить жертвы, например, ограничивать свое потребление и в конце концов, если нужно, и пожертвовать собой, во всяком случае, своим благополучием. Для Зизи- уласа каждый христианин — такой священник творения, заботящийся о материальном мире, как священник заботится о пастве. Тогда следование Христу — это готовность выйти из порочного круга дурного творчества, создающего идолов, таких как комфорт или фанатизм, и начать настоящее творчество, в котором и природа, и история — иконы спасения человечества.

Руководители этого направления в США, Дэвид Харт и Джон (архимандрит Пантелеймон) Мануссакис, отчасти опираются на идею Ханса Урса фон Бальтазара о красоте как наиболее свободном явлении, более того, о явлении, в свете которого и другие явления могут стать свободными. Бальтазар показывал, что невозможно основывать теорию на несовершенном, тогда как любые явления несовершенны, хотя бы потому, что для своего восприятия они требуют соблюдения некоторых предварительных условий. Тогда как красота безусловна, она показывает себя так, как будто этих условий никогда не существовало. Тем самым она уверяет, что эти условия, такие как тяжесть, инертность, недалекость, — это условия падшего мира и могут быть сведены к грехам, таким как гордыня и проистекающая из нее глупость. Поэтому материальный мир сам по себе прекрасен, а наличные в нем болезни и смерти — это буквальный результат греха, ни в коем случае не в смысле механической причинности, но в смысле, что только грех превращает условия в повод к все большему греху и к смерти. Красота тогда — это возможность обойтись без таких поводов.

При этом положительное описание красоты у этих мыслителей различное: Харт отождествляет красоту с бесконечностью, называя ее мерой для мира, который только для того и структурирован, чтобы явить красоту не только как структуру (тогда бы он только дублировался в красоте), но как истину. Тогда как Мануссакис говорит о красоте и как субъективном чувстве, как способе видеть, слышать, обонять и осязать. Она для него имеет не столько педагогический, сколько догматический смысл, позволяя понять, как Бог может обращаться к человеку, как Бог может быть назван в языке, хотя как означаемое Бог не нуждается ни в языке, ни в назывании.

Если Харт спорит с атеизмом, который, по его мнению, слишком потребительски относится к красоте, то Мануссакис — с деизмом, для которого Бог слишком совершенен, чтобы к нему как-то относиться, как-то обращаться, как-то ждать от него обращения. Мануссакис утверждает, что если может быть услышан не просто звук, не просто колебание воздуха, но смысл, то этот смысл уже не подчиняется готовым законам, а вторгается в область законов. Так же устроено богопознание, как слышание: наша способность слушать другого может тогда пониматься как тренировка перед встречей с Богом, которая и опознается уже не как предварительное, а как настоящее действие, отменяющее прежние следы предварительной разработки.

ЛЕКЦИЯ б СПЕКУЛЯТИВНЫЙ РЕАЛИЗМ И ДРУГИЕ НОВЫЕ ОНТОЛОГИИ Спекулятивный реализм — по сути, это попытка говорить о проблемах континентальной философии языком аналитической философии. Различие между двумя направлениями философии отчасти определено различием систем права. В континентальной системе, восходящей к римскому праву, субъектом права является «лицо» (личность), владеющее имуществом, лицо противопоставляется вещи, и тогда, понятно, проблематика личности обязана такому сначала правовому, а потом и моральному соблюдению индивидуальных границ. Континентальное право регулирует, как личность распоряжается имуществом и как не допустить покушения на чужое имущество.

Тогда как английское право прецедентное и основано на отношениях агент — принципал, причем агентность тогда может получить и вещь, например, кредит оказывается агентом по отношению к капиталу как принципалу. Здесь разбирается вопрос, кто виноват, например, в том, что человек споткнулся и получил травму: владелец дома, строитель или сам споткнувшийся, и здесь разбор отношений агента и принципала предшествует собственно разбору самой ситуации. Поэтому спекулятивный реализм как раз и исследует, как возможно говорить о воле вещей не меньше, чем о воле людей, и как нужно говорить не о прямой причине, но о «замещающей», в то время как настоящие отношения — это отношения принципалов, а не агентов.