Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

СПАСИТЕЛЬНАЯ ТРАНСЦЕНДЕНЦИЯ

Здесь, однако, при всей сознательно искомой Беньямином понятийной близости к экзистенциальному прыжку в истинную свободу, кроется существенная разница. Прыжок Хайдеггера решительно отрекается от всякой формы потусторонности, трансцендентности, а тем самым и от всякой религии. Освобождения от установок ложного (буржуазного) существования, от фальшивых (аристотелевско-картезианских) основ современного субъекта конечное Dasein может достичь лишь изнутри самого себя. «Философия, — недвусмысленно утверждает Хайдеггер в 1922 году, — принципиально атеистична». Прояснение собственной фактичности для самого себя — вот что должно свершиться в полном осознании собственной конечности (Хайдеггер говорит об «обладании предстоянием смерти»). В рамках собственной озабоченности ей не дозволен окольный путь в сферу по ту сторону этой конечности. Беньямин, напротив, совершенно ясно трактует прыжок любящих соседских детей — в полном согласии с настоящим и главным экзистенциалистским мыслителем прыжка, то есть Сёреном Кьеркегором, — как прыжок в веру в Бога, в веру в возможность избавления от полностью ложных альтернатив, выступающих неизбежным условием разрушения всякой посюсторонней экзистенции. Это Гёте показал в новелле, когда в момент общей готовности к смерти Божьей волей возлюбленным подарена новая жизнь, вследствие чего прежние права теряют силу. Здесь он показывает, что жизнь любящих спасена в том смысле, что благочестивым предстоит брак; в этой паре он показал силу подлинной любви, которую не захотел показать в религиозной форме (120).

Для Беньямина в этом эссе всякое решение, которое вправду заслуживает такого названия, указывает на сферу потустороннего, трансцендентного: ведь «выбор естествен и может быть свойством даже стихии; решение же трансцендентно» (121). При принятии решения в игре всегда задействовано нечто большее, нежели человек может и хочет.

И в 1922 году это можно вполне справедливо записать на счет политической теологии Вальтера Беньямина. В его глазах Веймарская республика находится в том самом зловещем водовороте, в каком Гёте изображает свои супружеские пары. Спасения, истинного избавления из неразберихи здесь выборами уже не обеспечить. Вместо бесконечного и всё более безнадежного хождения к избирательной урне, требуется мужество совершить квазирелигиозный прыжок в новую систему, принять решение в пользу радикально новой формы мессиански спасенного совместного существования.

В чисто приватной сфере это не сработало уже с Юлой Кон. Она попросту не «прыгнула» к нему, Беньямину. И для мужественного самовысвобождения из буржуазно-амбициозных рамок академической карьеры ему в 1922 году опять-таки недостает ни сил, ни денег. Какая политическая форма правления требовалась Веймарской республике, чтобы по-настоящему выбраться из бурлящего водоворота, Беньямин тогда тоже не умел указать точно. Как, кстати говоря, и Хайдеггер. На этом фоне твердое желание Кассирера крепко держаться за свой образцово буржуазный, хотя, пожалуй, и достаточно бесстрастный брак с Тони приобретает собственный, отчетливо политический оттенок: только никаких жутко запутанных авантюр с революциями и гражданскими войнами, особенно во времена величайшей опасности и кризиса. Иначе станет только хуже!

А Витгенштейн? Что ж, он, как мы уже видели, идя по стопам Кьеркегора и Толстого, рискнул совершить свой прыжок в новую жизнь и отныне постоянно жить с последствиями этого решения.

БЕСПОЩАДНО

«Помолимся». Учитель благоговейно кладет на кафедру карманные часы, а по другую сторону — трость. Сплетает ладони, закрывает глаза и тихим голосом читает сорока ученикам и ученицам своего класса ежеутренние стихи:

Дух святой, сойди на нас, просвети нас в добрый час, чтобы мы вперед шагали, долг свой честно исполняли, то, что знаем, не забыли и легко добро творили (122).

Для него это священный ритуал. Вот и на этой неделе Витгенштейн будет опять рассказывать истории, «в которых борьба за религиозные убеждения заводила людей в крайне опасную ситуацию» (123). Тогда загораются восторгом глаза, которые он обычно застенчиво прикрывает руками, оставляя на лбу глубокие метки от ногтей. Каждый ребенок понимает: этот учитель не такой, как другие в школе. Вот еще вчера он до тех пор лупил их одноклассника по голове его собственной тетрадкой, пока та не рассыпалась, и страницы не разлетелись по полу. Проступок мальчика заключался в том, что на вопрос Витгенштейна, где родился Иисус, он ответил: «В Иерусалиме» (124).

Изо дня в день Витгенштейн борется с задачей сохранить, во-первых, философски им познанное, а во-вторых, религиозно выбранное и при этом не охладеть в добрых устремлениях, не потерять самообладание, да и вообще всякий возможный смысл жизни.

Мне бы следовало обратить свою жизнь к добру и стать звездою на небе.

Но я остался на земле и теперь мало-помалу угасаю. Моя жизнь, собственно говоря, стала бессмысленной и потому состоит лишь из ненужных эпизодов. Правда, окружение мое этого не замечает, да и не поймет; но я-то знаю, мне недостает чего-то основополагающего… (125)

Так он пишет в январе 1921 года своему другу Паулю Энгельману о первой учительской должности в горной деревушке Траттенбах. Между тем к ноябрю 1922-го он успел дважды сменить место работы и теперь надеется — или делает вид, что надеется, — найти в деревенской школе Пухберга хотя бы мало-мальски сносные условия.

Сомнение в смысле, а главное, в ценности своей собственной жизни всё больше распространяется на его окружение и даже на друзей. «К моему большому стыду, должен признаться, что число людей, с которыми я могу говорить, всё уменьшается», — пишет он Энгельману в августе 1922 года. На этом этапе решающим критерием для Витгенштейна становится твердая приверженность католической вере: тем, кому ее недостает, в первую очередь Бертрану Расселу, впоследствии — автору мирового бестселлера «Почему я не христианин» (126), Витгенштейн, как он опасается, уже не сможет стать понятным. Потому-то их дружба и переживает тяжелый кризис. Ужасное недоверие ко всему человеческому, об усилении которого Витгенштейн пишет другу и покровителю в начале своей учительской деятельности в Траттенбахе, всё больше затрагивает узкий круг его ближайших друзей:

Чистая правда, что люди в среднем нигде много не стоят; но здесь они куда больше, чем где бы то ни было, никчемны и безответственны. … Траттенбах особенно никудышное место в Австрии, а австрийцы — со времен войны — опустились неимоверно низко (127).

В первые два года учительства Витгенштейн находится в плену нисходящей мизантропической спирали, когда ненависть к себе и ненависть к посторонним всё больше усиливают друг друга.