Бертран Рассел - Завоевание счастья

Дипсоманьяки [76] Дипсомания – злоупотребление алкоголем (запои). и нимфоманки – еще один очевидный пример той же склонности к излишествам. Здесь все достаточно просто. Наши разнообразные вкусы и желания должны вписываться в общие рамки жизни. Чтобы сделаться источником счастья, они должны соотноситься с нашим здоровьем, с любовью тех, кого мы сами любим, и с уважением общества, в котором мы живем. Отдельным страстям можно потворствовать почти беспредельно, не выходя за обозначенные границы, но далеко не всем.

Скажем, человеку, который любит шахматы, холост и не стеснен в средствах, нет ни малейшей нужды ограничивать себя в увлечении, тогда как тому, кто обременен женой, детьми и финансовыми затруднениями, поневоле придется себя сдерживать. Дипсоманьяк и обжора, даже в отсутствие социальных связей, ведут себя неразумно применительно к себе, поскольку эти страсти вредят здоровью и обрекают на часы страданий после минут удовольствия. Так или иначе, возникает каркас, внутри которого должны существовать отдельные страсти, чтобы не превращаться в источник страданий. К числу исходных условий относятся здоровье, общее владение телесными способностями, доход, достаточный для удовлетворения основных потребностей, и важнейшие социальные обязанности – те же обязанности мужчины по отношению к жене и детям. Человек, который жертвует всем перечисленным ради шахмат, по сути, ничем не лучше дипсоманьяка. Единственная причина, по которой мы не судим его максимально строго, состоит в том, что такой порок встречается очень редко и что лишь люди исключительных способностей могут поддаться интеллектуальному очарованию этой игры.

Греческая формула умеренности практически полностью охватывает названные случаи. Человеку, который любит шахматы в степени, побуждающей день напролет ожидать партии вечером, в общем-то, повезло, но тот, кто забрасывает работу во имя игры в шахматы, чужд добродетели умеренности. Известно, что Толстой в молодые годы, еще до духовного преображения, удостоился военной награды за мужество на поле боя, но когда ему предстояло идти на церемонию награждения, чрезвычайно увлекся шахматной партией и предпочел никуда не ходить. Вряд ли следует ставить это в вину Толстому, ибо не исключено, что ему было все равно, получит он военную награду или нет, однако со стороны менее достойного человека подобный поступок сочли бы глупой причудой.

Для вышеизложенной доктрины имеется ограничение: мы вынуждены признать, что отдельные действия считаются благородными по определению и потому оправданно жертвовать ради них всем. Человек, который отдает жизнь за свою страну, не будет в глазах общественности виноват в том, что его жена и дети остались без гроша в кармане. Тот, кто ставит эксперименты, призванные подтвердить некое великое научное открытие или изобретение, не несет вины за нищету, на которую обрек свою семью, при условии, что его усилия увенчались громким успехом. Впрочем, если ему так и не удалось совершить открытие или что-либо изобрести, несмотря на все старания, общественное мнение осуждает его как безумца, – и это выглядит несправедливым, поскольку никто в этой сфере деятельности не может быть заранее уверен в успехе. На протяжении первого тысячелетия христианства человека, отвергавшего семейную жизнь во имя веры, превозносили, а вот сегодня от него потребуют прежде обеспечить семью всем необходимым.

Думаю, существует некое глубинное психологическое различие между чревоугодником и человеком со здоровым аппетитом. Тот, в ком некое желание перерастает в излишество за счет других, обычно является человеком с какими-то глубоко скрытыми проблемами и стремится убежать от призраков. В случае дипсоманьяков все очевидно: мужчины пьют, чтобы забыться. Не будь в их жизни этих призраков, они наверняка не сочли бы пьянство приятнее трезвости. Как говаривал легендарный китаец: «Я не пить, чтобы пить, я пить, чтобы сухо не быть» [77] Отсылка к скетчу «История и тайна еды» из сатирической газеты «The London Literary Pioneer» (1845); правда, эти слова в первоисточнике произносит не китаец, а слуга-чернокожий («Самбо»), которого хозяин упрекает в пристрастии к спиртному. Очевидно, фигура «китайца» в данном контексте виделась Расселу более уместной. . Это свойственно всем чрезмерным и односторонним увлечениям. Ищется не удовольствие от самого объекта, а забвение. Впрочем, присутствует значительная разница в зависимости от того, ищется ли забвение в животной манере или посредством тех качеств, что сами по себе желательны. Друг Борроу, который выучил китайский язык, чтобы забыть об утрате жены, искал забвения в деятельности, лишенной вредных последствий, улучшавшей его интеллект и пополнявшей знания. Против таких способов ухода от действительности возражений быть не может. Совсем по-иному обстоит дело с человеком, который ищет забвение в выпивке, азартных играх или любой другой форме нездорового возбуждения. Конечно, бывают и пограничные случаи. Что мы скажем о человеке, который рискует жизнью в кабине пилота или на горной вершине потому, что жизнь сделалась ему не мила? Если его риск служит какому-либо общественному благу, мы, скорее всего, будем восхищаться, а если нет – поставим его немногим выше игрока и пьяницы.

Подлинная любовь к жизни, а не та ее разновидность, какая представляет собой поиски забвения, является частью естественного облика человеческих существ, если только ее не разрушило стечение неблагоприятных обстоятельств. Малые дети интересуются всем, что они видят и слышат; мир для них полон сюрпризов, и они постоянно вовлечены в обретение знания – отнюдь не схоластического, а того, которое подразумевает близкое знакомство с объектами, привлекающими внимание. Животные, даже став взрослыми, сохраняют это в себе, если они здоровы. Кошка в незнакомом помещении не сядет спокойно, пока не обнюхает все углы, дабы установить, не пахнет ли где мышью. Человек, которого никогда по-настоящему не ограничивали, сохранит естественный интерес к внешнему миру и, пока этот интерес длится, будет находить жизнь приятной – до мгновения, когда кто-либо попытается отнять у него привычную свободу. Утрата любви к жизни в цивилизованном обществе во многом обусловлена ограничениями свободы, важными для нашего образа жизни. Дикарь охотится, когда он голоден, и тем самым повинуется прямому внутреннему побуждению. Человек, который отправляется на работу каждое утро в одно и то же время, подчиняется, в общем-то, аналогичному стимулу, а именно потребности обеспечить себе кров и пропитание, но в его случае стимул действует не прямо, а косвенно, и не в миг, когда ощущается; он действует через абстракции, убеждения и волеизъявления. В то мгновение, когда человек выходит из дома на работу, он не ощущает голода, поскольку только что позавтракал. Он просто знает, что голод вернется, а работа есть способ утолить голод в будущем. Побуждения возникают нерегулярно, зато привычки в цивилизованном обществе должны быть регулярными. Среди дикарей даже коллективные затеи, насколько они возможны, являются спонтанными и импульсивными. Когда племя идет на войну, а тамтамы пробуждают в груди боевой дух, общее возбуждение воодушевляет каждого отдельного человека на необходимую деятельность. Сегодня этого уже недостаточно. Если поезд должен тронуться в заданное время, невозможно воодушевлять носильщиков, машиниста и начальника станции варварской музыкой. Они должны выполнять свою работу просто потому, что ее нужно выполнить; их мотивы косвенны: у них нет стимула к активности, имеется лишь, так сказать, конечная награда за деятельность. Общественной жизни присущ по большей части тот же недостаток. Люди общаются друг с другом не из желания поболтать, но вследствие некоторой конечной выгоды, которую они рассчитывают извлечь из сотрудничества. В любой миг своей жизни цивилизованный человек находится внутри ограничений: если ему случается развеселиться, он не должен петь или танцевать на улице, а если случится загрустить, то он не должен садиться на тротуар и рыдать, мешая движению пешеходов. В юности его свободу ограничивают в школе, а во взрослой жизни – в рабочее время. Все это мешает сохранению жажды жизни, ибо постоянные ограничения порождают усталость и скуку. Тем не менее цивилизованное общество не появится без обилия ограничений на спонтанные побуждения, поскольку такие побуждения ведут разве что к простейшим формам социального взаимодействия и не способны породить те крайне сложные формы, которых требует современная экономическая организация.